Где-то в мире есть солнце. Свидетельство о Холокосте - Майкл Грюнбаум

Мы почти дошли до Шимачковой, и тут я заметил кое-кого на другой стороне Бельского, на крыльце под навесом. Кого-то знакомого. Такого знакомого, что на миг я утратил способность соображать. Прежде чем мозг подсказал мне имя, я успел разглядеть все черты, которые так хорошо знал. Гладкие волосы, вытянутое лицо, тонкие пальцы. Сумочка, расшитая бисером, коричневый жакет с розовыми цветочками на воротнике.

Лечи.

Я увидел ее прежде, чем она узнала нас троих: замерев, она смотрит на нашу печальную процессию, рот ее сжат и издалека похож на красную точку. Я похлопал Мариэтту по плечу:

— Смотри! Вон там — Лечи. Смотри же!

Она заметила нас, широко раскрыла глаза. Я помахал ей слегка — рукой, в которой тащил мешок. И на миг почувствовал себя почти счастливым, словно Лечи сейчас перейдет улицу, принесет мне тарелку печенья, спросит, что проходили в школе, а то и вытрет мой заляпанный подбородок уголком фартука. Но тут Лечи заплакала, не тихонько, а сразу со всей мочи, вот честное слово: только что ни слезинки — и вмиг все лицо намокло, тушь с ресниц потекла по щекам.

— Не останавливайся, Миша, — напомнила мама, и я снова зашагал, повторяя про себя: только не оглядывайся.

И вот впереди вырос массивный Ярмарочный дворец.

Выставочный зал — где-то внутри него.

— Каждый, кто будет уличен в утаивании ценностей, — громко произносит плечистый эсэсовец, стоящий в начале ряда столов, — денег, ювелирных изделий и прочего, — будет расстрелян.

Его длинное худое лицо произносит эти слова так, словно он всего лишь конферансье и объявляет следующий номер. Выставочный зал наполнен шумом, который волей-неволей производят несколько сотен человек, но всякий раз, когда эсэсовец это повторяет — примерно каждые десять минут, — все умолкают. Еще секунду или две в зале слышно только эхо его голоса, потом опять поднимается гул.

— Мама! — шепчу я после третьего предупреждения и притягиваю мамино ухо к своим губам. — Ты только ничего не прячь, пожалуйста!

Не глядя на меня, мама отвечает:

— Нечего прятать, Миша, ничего не осталось.

— Точно? — спрашиваю я.

Она ничего не сказала, только поцеловала меня в макушку.

Я зачем-то глубоко вдохнул, и в нос мне ударил жуткий запах. Откуда эта вонь? Мне вспомнилось, как однажды мы с папой отправились в поход и, когда доехали до самой конечной остановки, мне понадобилось пописать. Папа советовал: «Миша, потерпи еще пять минут, до леса». Но я уже не мог терпеть и побежал в туалет. В холодном грязном помещении мерцала тусклая лампочка и воняло так, будто там никогда не убирали.

Вот на что был похож доплывший до меня запах, только намного, намного хуже.

Перед нами в очереди примерно двадцать человек. То есть именно в этой очереди. Потому что после того, как дойдешь до одного стола и там с тобой разберутся, нужно перейти к другому столу. Берешь свое имущество и тащишь в конец следующей очереди. Я устал, я голоден, я истомился от скуки. Зачем нас ко всему еще и заставляют бесконечно стоять в очереди? Раздали бы номера и позволили бы присесть, пока до твоего номера дело дойдет. Мы могли бы почитать, поиграть в карты, отдохнуть. Но нет, обязательно заставлять нас ждать стоя.

Наконец мы добрались до начала очереди. За столом сидит еврей, очки сдвинул на кончик носа. Мама вручила ему наши розовые повестки, он прочел их, оглядел нас троих сквозь очки, погрыз ноготь на большом пальце и начал копаться в огромной стопке бумаг. Повозился какое-то время, что-то в них вычеркивая. Потом с другого конца стола взял три маленьких прямоугольника белой бумаги. Сверился с повестками, которые ему отдала мама, и написал наши имена, по одному на каждом прямоугольнике:

Очкарик взял печать, ткнул ею в подушечку с чернилами и торопливо проставил на каждом прямоугольнике, прямо над именами, букву W. Передал прямоугольники маме.

— Спасибо, — поблагодарил я.

Он не ответил, снова впился зубами в большой палец. Ноготь уже содран, кожа ярко-розовая, вся изгрызена.

— А для чего эта клеточка «транспорт»? — спросила Мариэтта.

— Для номера поезда, которым мы поедем, — ответила мама. — Ее не заполняют, потому что мы все едем одним транспортом, Сс.

— Сс? — переспросил я. — Что за Сс?

— В прошлом году они начали с А, — пояснила мама. — А когда дошли до Z, начали заново, теперь с Аа.

Я быстро подсчитал:

— Значит, наш транспорт — двадцать девятый?

— Каждый, кто будет уличен в утаивании ценностей, — в очередной раз повторяет эсэсовец, — денег, ювелирных изделий и прочего, — будет расстрелян.

За следующим столом другой мужчина с желтой звездой на груди требует нашу книжечку с талонами на паек. Мама отдает ее. Этот мужчина, с кудрявыми волосами и большой лысиной на макушке, быстро пролистывает книжечку и бросает ее в картонную коробку у своих ног. А ведь там еще половина купонов не использована.

— Что же мы теперь будем есть? — громким шепотом спрашивает Мариэтта маму.

— Там, куда вы едете, они вам не понадобятся, — отвечает еврей так же бесстрастно, как оглашает свое напоминание эсэсовец. — Следующий!

На полпути к столу, где все сдают ключи от своих квартир, я предупреждаю маму:

— Мне нужно в туалет.

Мама окидывает внимательным взглядом все помещение.

— Можешь подождать? — спрашивает она.

— Долго?

Мама прикидывает длину нашей очереди — и еще две очереди тянутся к следующим двум столам.

— Мариэтта, своди Мишу в туалет, — говорит она.

— Мне пока не надо, — возражает Мариэтта.

— Я тебя прошу, — говорит мама.

— А как же наши вещи?

— Я присмотрю. Сходи с ним, пожалуйста.

— Я даже не знаю, где здесь туалет.

— Спросишь кого-нибудь. — Мама стряхивает какую-то соринку с плеча Мариэтты.

Наконец мы находим табличку «МУЖСКАЯ УБОРНАЯ».

Вонь тут намного, намного сильнее.

— Давай по-быстрому, — командует Мариэтта, зажимая нос.

Я иду по узкому коридору, вонь с каждым шагом нарастает. После поворота коридор распахнулся в квадратное помещение размером примерно в половину класса, где я когда-то учился. От вони у меня что-то подкатило к горлу, да там и застряло. У одной стены ряд металлических ведер. Вокруг каждого голубая лужица.