Форсирование романа-реки - Дубравка Угрешич

Прша сидел за столом рабочего президиума между председательствующим, прозаиком Мразом, и пожилой полячкой, критиком Малгожатой Ушко.

Йосип Грах закончил свой доклад, но никто этого не заметил, потому что, не дожидаясь, пока он выберется из-за трибуны, к ней быстрыми шагами, заметно взволнованный, приблизился чешский писатель Ян Здржазил. Прша поднял руку и открыл рот, чтобы указать гостю, что сейчас, к сожалению, не его очередь, но рука его застыла в воздухе, а рот остался открытым, потому что чех схватил микрофон и отчаянно заголосил:

– Soudruzi! Panove! Spisovatele!..

Литераторы встрепенулись и с интересом посмотрели на худого, бледнолицего человека на трибуне, хватавшего ртом воздух:

– Lidé! Ukradli mi román! Dílo, moje životnf dilo… mi sobralj… – В наушниках заклокотало. – Genossen! Kollegen! Mitmenschen! Man hat mir meinen Roman gestohlen! Mein Meisterwerk! My novel's been stolen! My masterpiece… On m'a volй mon livre! Mon chef-d'oeuvre… Ljudi! Mne ukrali roman! Moj shedevr!

В первый момент в зале повисла мертвая тишина, затем вскипел шум. Сбросив с головы наушники, Прша быстро встал из-за стола, подошел к трибуне, что-то шепнул несчастному чеху на ухо, затем рукой осторожно отвел в сторону микрофон, как будто это была бомба, которую нужно обезвредить, подхватил чеха под руку. Чех в этот момент бросил в зал умоляющий взгляд, а потом, пригнув голову, покорно оперся о сильную руку Прши. Уводя чеха, Прша повернулся лицом к залу и богатой организаторско-официантской мимикой постарался просигнализировать публике, что все в порядке, что он все уладит, не надо беспокоиться, спокойно продолжайте работать. Сигналы Прши были приняты и правильно поняты председательствующим, который, заглянув в лежавшую перед ним программу, объявил следующего выступающего. Бомба была обезврежена.

Литературному критику Ивану Люштине, который намеревался в своем докладе с помощью тяжелой артиллерии расправиться с отечественной прозой, поэзией и драмой, было нелегко, когда он под градом комментариев направлялся к трибуне:

– Он сумасшедший!

– Может быть, и правда!

– Сразу видно, параноик!

– К тому же еще и шедевр! Смотри-ка!

– Знаете, я думаю, надо сделать перерыв.

– Да он чушь несет! Просто сдали нервы!

– Не думаю… Не знаю почему, но чехам я верю.

– В наше время люди действительно ничем не брезгуют…

Все это относилось к Яну Здржазилу, которого Прша тем временем вел к выходу, сохраняя на лице официантскую маску.

Лишь два лица во всем зале выражали молчаливую озабоченность. Одно принадлежало американцу Марку Стенхейму, второе – журналистке Эне Звонко. А когда с трибуны раздался голос Ивана Люштины, из публики почему-то встали две женщины и демонстративно покинули зал. За ними последовала датчанка Сесилия Стеренсен.

У Пипо были проблемы со временем. С тем самым общим временем, с теми большими часами, по которым люди сверяют свою жизнь. Словно он как-то раз споткнулся или зазевался и сбился с шага. Или, например, забыл себя завести и не сразу это заметил. Такие вещи не всегда бросаются в глаза. Но он вдруг оказался в одиночестве и понял, что его знакомые живут в другой жизни, что между ними появился какой-то невидимый барьер. Все они устроились на работу, переженились, народили детей и разработали систему жизни, похожую на какую-то механическую общественную игру. У них были свои места встреч, свои врачи, свои парикмахеры и портные, свои регулярные партии в теннис и вечеринки, свои week-end'bi и ежегодные отпуска, свои кредиты и квартиры, свои любовницы, треугольники, разрывы и примирения. Все были знакомы и узнавали друг друга в этой общественной игре. Только у Пипо не было ничего. Он не знал, как это получилось и почему. Он зазевался, он что-то пропустил. И теперь мог только наблюдать за всем этим moving, постоянно получающим ускорение. Иногда они казались ему флиппер-шариками, которые, начав движение все вместе, двигались теперь каждый по своей траектории. А Пипо оставался большим ленивым шариком и, покоясь в лунке, ждал, когда кто-нибудь энергично ударит по нему и отправит в головокружительное путешествие. Иногда в этой лунке он чувствовал себя совершенно забытым и мог только с завистью прислушиваться к шуму всего того, что происходило вокруг. С годами пропасть углублялась. Когда он заходил к ним, они радовались: «Вот и наш Пипп».

Но Пипо понимал, что это значит: вот и наш Пипо, который на самом деле не наш. Потому что он – это что-то другое. Неизвестно что. А вскоре он услышал: «Скази „здластвуйте, дядя Пипо"» и «Здластвуйте, дядя Пипо». А потом: «Поздоровайся с Пипо, обормот!» И когда однажды он прочитал во взгляде одного такого четырнадцатилетнего «обормота», сына своих друзей: «А, еще один старый пердун», – Пипо содрогнулся. Содрогнулся оттого, что все время чувствовал себя ближе к «обормотам», чем к «старым пердунам», а «обормот» одним взглядом взял да и послал его в соответствующую временную нишу. Словно он какой-нибудь чокнутый Бенджамен из фильма «Выпускник», которому уже давно не двадцать, а тридцать пять, но он по-прежнему считает себя вправе смотреть на все через маску для подводного плавания, через которую ему видны оскаленные лица стариков, а сам он не понимает, что тоже принадлежит к «оскаленным». Его знакомые взирали на него, защищенные женами, детьми, работой, а Пипо принюхивался снаружи, не потянет ли неудовлетворенностью или несчастьем, за которые можно было бы ухватиться как за подтверждение того, что ему, Пипо, все-таки лучше. Не принадлежал он и к писателям. У них тоже были свои общественные игры: свои собрания, кланы, свои поездки, свои прилавки, журналы, критики, свои ссоры, свои похлопывания по плечу… Пипо никто не звал. Никто не был «против» него, но никто не был и «за». Время от времени Пипо чувствовал себя кем-то, кого не существует. Так, зайдя однажды к своему знакомому, автору сценария популярного телесериала, он застал его над грудой газетных вырезок.

– Что это у тебя такое?

– А, это… Press-clipping. Только что прислали из агентства. Хотел узнать, что пишут обо мне газеты.

Пипо тоже обратился в агентство, чтобы проверить, пишут ли что-нибудь в газетах о нем, и вскоре получил маленькую вырезку из криминальной хроники о каком-то Петере Финке, который ограбил кассу супермаркета в Вировитице.

Так Пипо плавал от одной внутренней точки к другой, от одного взгляда на мир к другому. В первом, казалось, он занимался «ego-building'oм», но во втором весь прекрасный building этого ego таял, как мороженое.

Приближаясь к первой точке, Пипо обдумывал свое будущее крупное литературное произведение, которое, может быть, и не изменит мир, но покажет «всем им», чего он стоит. Он торжественно переставлял письменный стол к окну и часами глазел в окно, мечтая неизвестно о чем. И так до тех пор, пока в окнах не появлялись лица скучающих пенсионеров, глазевших на него. Тогда Пипо начинал детально обдумывать, как заменить оконные стекла, чтобы (раз уж так получается) он мог на них глазеть, а они на него – нет. А потом все-таки сдавался, отодвигал стол от окна и теперь уже глазел на стенку. Сначала он был дисциплинированным и глазел сидя за столом, потом переселялся на диван, откуда, уже лежа, глазел на письменный стол. Сладкое погружение в мечты было приятно Пипо, он покачивался на огромных бумажных простынях, которые в его воображении были сплошь исписаны его рукой.