Цена моих грез - Ева Ройс

– Мамочка! – он мне в пальцы вложил лист в форме сердечка. – Смотри, сердечко. Мое! Дарю его тебе, мамочка!

И обе ладони теперь жжет: в одной черный кофе, в другой пылающее сердце.

– Спасибо, солнышко, – слова будто не мои. И вообще этот мир как будто бы не мой. Я как Алиса заснула и сейчас проснусь, а меня мама обнимает и сестра рассказывает всякие истории, заливисто смеясь.

Но я не просыпаюсь, и эта реальность – моя. Где Данька только мой, а я без объятий мамы и смеха сестры. Я одна, а в руках у меня сердце Дани и душа Павла. Или мне кажется? И мои пальцы сжимают всего лишь картонку и темную жидкость? На меня обрушивается еще одна реальность. Где я игрушка, а Он играет мной и даже Даней.

– Мамочка, а можно шарики отпустить? Они полетят к звездам. И к бабушке…

– Давай на счет три? – я села на скамью и начала считать: – Раз. Два. Три!

И пальчики Дани разжались, нити взмыли вверх, а шары, протыкая низкое небо с осенними тучами, устремились к звездам. К маме и Дарине.

– Как быстро улетели! – сын поднял голову и с улыбкой смотрел, как теряются с небосвода разноцветные пятна. Потом посмотрел на меня и, нахмурившись, сказал: – А Влад говорил, что нельзя к звездам без ракеты. Значит, они не долетят?

– Конечно долетят, – притянула его к себе, обняла и, вдыхая запах детства, в которое мне не попасть. – Если веришь, то долетят.

– Даже к солнцу? – теплые ручки меня в ответ обняли.

– Даже к солнцу, – согласилась я.

Мы так сидели несколько минут. Я тянула время, не хотела расставаться со своим счастьем, а Левич просто смотрел. Не зло, не с яростью, не с раздражением… Что–то иное в его глазах было, что я не могла расшифровать. И мне в тот миг показалось, что его лицо с правильными чертами стало еще более красивым. Потому что… я видела его без маски. Таким, какой он внутри, за всей этой мишурой.

– Пора возвращаться, – сказал мужчина. Эти слова прошлись наждачкой по хрусталю этого мгновения. И тонкое стекло разбилось вдребезги, оставив после себя исколотую осколками плоть.

– Да, пора… – я лишь крепче прижала к себе Даню.

Он немного отстранился, посмотрел на меня и, поцеловав в щеку, прошептал:

– Мамочка, ты же придешь завтра?

– Обязательно, – я его по волосам потрепала. Мягкие и шелковистые, пахнут райскими яблоками и небесным медом.

И мы направились к выходу из парка. Я сжимала пальчики Дани, глотала горький кофе с мягким терпким послевкусием и думала, что хорошо, когда видишь только белые и черные цвета. И никаких серых оттенков между ними. Только хорошо и плохо. Так легче, совесть чиста и внутри не царит полный раздрай.

То не потеряно, о чём не жалеют.

(с) Роберт Льюис Стивенсон

Снежинка сидела с непроницаемым выражением на лице и тонкими пальцами перебирала складки шарфа. Смотрела в никуда, бледной была.

Я не знал, о чем она думала. О Данииле, которого десять минут назад мы вернули в приют? О жизни? О планах? Может быть, даже обо мне?.. Я не знал.

А я думал о ней. Всегда думал, думаю и буду думать. И эту в секунду, и в следующую. Особенно в голове крутилось ее “Давай поменяемся?”. Разбирал и собирал эту фразу, как дети кубик Рубика, раз за разом.

Хочу поменяться. Чтобы ее взять себе, а Вселенной отдать откуп. Но она предлагала лишь какао. Сладкий напиток взамен горького. Я, если честно, сладкое не любил: жизнь приучила забыть о сахаре еще в самом детстве, но какао мне понравился все равно. Может, потому что ее имя, написанное на стакане, жгло ладонь?

– А у тебя есть кто–то, с кем можно выпотрошить все то, что накопилось в душе? – спросила Снежинка внезапно, повернувшись ко мне. Ее глаза блестели, как осенние листья в объятьях огня.

Не знал, что ответить, потому сказал правду:

– Нет.

– А родители? Братья, сестры? – в ее голосе тонна удивления.

– Братьев и сестер нет, отец умер, когда я еще не ходил в школу, а мать скончалась больше десяти лет назад после очередной попойки, – и опять правда. То, с чем ты смирился, не имеет смысла скрывать. С этой правдой никто уже ничего не сделает. Срок годности кончился.

– Прости… – Дарья смутилась. Отпустила глаза.

Подумала, что мне больно вспоминать? Нет, отнюдь. Эта рана уже давно затянулась. А больно… Даже не помню, когда мне в последний раз было больно. Моя морда непробиваема и неубиваема.

– За то, что это правда? Не стоит, – откинулся на спинку сиденья и кинул взгляд на гладкую поверхность окна, где сумерки смешивались с отражением Даши.

И зеркальная Снежинка мне ближе, чем реальная.

– Моих родителей тоже больше нет, – она говорит очень тихо, будто в пустоту, чтобы рассеять слова как прах в водах Ганга*. – И единственной сестренки. Однако я хожу к ним на могилы и рассказываю обо всем на свете.

Тишина опять заполнила салон. Я не знал, что ей сказать, потому что никогда этого не делал. Не ходил к умершим. Не рассказывал никому о том, что со мной происходит.

– Мама и Рина, они слышат, – добавила и в глаза мне посмотрела, готовая вцепиться мне в глотку, если я попытаюсь оспорить сказанное. Разрушу ее самообман. Растопчу веру в связь с семьей, что питает ее, словно батарейка.

– Моя мать вряд ли, – криво усмехнулся.

И дальше мы просто молчали. Я через телефон проверил почту, ответил на пару самых важных писем и переслал полученный документ с договором от Малеева своим юристам. Сценарий к фильму отложил до приезда в особняк.

А еще я ловил на себе ее взгляды, когда она думала, что я не вижу. Напрасно беспокоилась. Я не только видел, я кожей чувствовал и впитывал ее интерес в себя. И травился фактом: она бы сейчас убежала, сверкая пятками, но я ее заставляю быть рядом.

По приезду Дарья выскочила из машины, прежде чем я успел выйти. Понеслась по ступенькам, перепрыгивая через одну, а дверь и вовсе чуть не снесла собой. Я не стал ее догонять, как и не стал даже думать, что это с ней.

Это бесполезно. По крайней мере, сейчас.

Отпустил водителя, сел на крыльцо дома и просто смотрел на лес в вечерней дымке.

Мой старый добрый враг. С этим лесом у меня “особые” воспоминания. После того, как меня, будто щенка из подворотни, дорогие родственнички вышвырнули, я работу нашел. С жильем не вышло, так что спал где попало: если повезет, то на какой–нибудь станции метро “затеряюсь” или же в торговых центрах, если нет, то здравствуй улица и лавочки. Потом дела пошли в “гору”: устроился на вторую работы, денег накопил на собственное дело, которое “выстрельнуло”. Радовался я недолго. Судьба меня не слишком жаловала, так что как–то по пути к квартире любовницы меня вырубили, и проснулся я уже в этом лесу. Мог бы вообще не проснуться, но рядом со мной упало дерево, изгрызанное живностями, чудом не задев меня. Могила, которую с упоением рыл мне мужик, подпевая “Миллион алых роз”, чтобы похоронить заживо, осталась пустовать.