Безмолвие девушек - Пэт Баркер

По-прежнему стоял безжалостный зной. Воины возвращались с поля битвы бледные, изможденные, готовые броситься друг на друга или, что вероятнее, выместить злобу на рабах. Следовало незамедлительно подавать еду и питье, наполнять горячие ванны. Я опускала глаза, пока прислуживала за трапезой, и чувствовала отвращение ко всем. Я даже избегала смотреть на Патрокла, потому что стыдилась своей симпатии к нему. Вместо этого направляла внимание на воинов, склонившихся над своими тарелками, как свиньи над корытом. Мирон снова надел тунику моего отца, он как будто влюбился в нее. Когда я склонилась через его плечо наполнить ему кубок, он провел мясистым языком по губам, и кровь застучала у меня в висках. Слова эхом разнеслись в сознании: «Повелитель мышей, услышь меня, о сребролукий, услышь меня…» Не знаю, как я пережила тот вечер, но я пережила.

* * *

Следующим утром, когда я проходила помойку, дохлых крыс оказалось слишком много, чтобы сосчитать их.

Мы знали, что они наводнили лагерь. А как иначе, если изводилось столько мяса и пшеницы и кругом валялось столько объедков? По ночам слышно было, как крысы копошатся и пищат под полом. Обычно днем их распугивали бродячие собаки, но не в этот раз. Казалось, они потеряли всякий страх и выползали из-под хижин, чтобы издохнуть на открытом пространстве, и всякий раз в жуткой агонии, с дикими воплями и фонтаном крови. Собаки не могли поверить своему счастью: столько крыс и даже не нужно их ловить… Но их было слишком много, и вскоре черные тушки усеивали все тропы. Воины отбрасывали их ногами под хижины, где они раздувались и испускали зловоние.

Мирон был в бешенстве. Он отвечал не только за состояние кораблей, но также и за порядок в лагере. Каждая крыса, что выбиралась на открытое пространство, подыхала на его тропах или – что еще хуже – на его верандах. Конечно, у него хватало людей, чтобы убирать их, но занятно было видеть, как он сам подбирает черные тушки, словно не мог вынести одного их вида. И всякий раз, отправив крысу в мешок, который всегда носил при себе, брезгливо отирал руки о тунику моего отца, а затем проводил по губам тыльной стороной ладони.

В скором времени стали подыхать собаки и мулы. В отличие от крыс, их недостаточно было бросить в кучу подальше от глаз и оставить гнить. Их следовало сжигать. И вот заполыхали костры. К этому времени мужчины начали переглядываться, но ничего не говорили. За вечерней трапезой смех звучал несколько принужденно, но затем, когда разносили чаши с вином, напряжение спадало. И, о боги, как они пили! Каждый вечер, вставая из-за стола, шатались, раскрасневшиеся, самодовольные, чванливые, напуганные… И Ахилл, пивший меньше других, переводил взгляд с одного лица на другое и внимательно следил за настроениями людей.

В тот вечер я как раз наполнила кубок Мирона. Я терпеть не могла, как он причмокивает и словно случайно задевает мою грудь, и потому старалась налить ему вина как можно скорее – и не становиться слишком близко. В этот раз я не рассчитала дистанцию, и немного вина выплеснулось на стол. В общем-то, пустяк, всюду по столам блестели лужи пролитого вина. Но Мирон пришел в ярость, так что вены вздулись у него на лбу. Любая мелочь приводила его в бешенство. Он тотчас вскочил и принялся оттирать пятно тряпкой, бормоча себе под нос. А когда уже садился, то краем глаза уловил какое-то движение. Я стояла прямо позади него и проследила за его взглядом. По полу между двумя столами бежала крыса.

Пока никто больше ее не видел. Но затем крыса принялась метаться кругами, издавая жуткие вопли, и в конце концов завалилась набок, и из ее пасти хлынула кровь. Вот несколько человек повернули головы. Тишина волной прокатилась над столами, один за другим воины прекращали жевать и вытягивали шеи, чтобы посмотреть. Дохлая крыса? Что ж, вряд ли одна крыса могла испортить удовольствие от еды и питья. Они уже отворачивались к своим тарелкам, но Мирон вновь вскочил на ноги. Он уставился на меня.

– Ты, – произнес он. – Ты.

Очевидно, я была виновата и в появлении крысы. Мирон просто не мог вынести ее вида. Крыса наполовину зарылась в тростник на полу, но это не имело значения: он знал, что она там, и то и дело бросал взгляд в сторону небольшого стола, где сидели Ахилл с Патроклом. Ахилл не видел крысу, но в любую минуту мог заметить ее, и эта мысль была невыносима для Мирона. С гримасой отвращения он подошел к тому месту, взял крысу за хвост и выбросил за дверь. Поднялся гул, воины стали издевательски его подзадоривать, кто-то забарабанил по столу, пока Мирон возвращался на свое место. Зачем родился он красавцем… Мирон залился потом, вытер ладонь о тунику моего отца. Воины между тем продолжали реветь куплеты и, когда он вернулся наконец за стол, встретили его ироничными возгласами.

Я двинулась дальше, стараясь поскорее удалиться от него. И тот день окончился, как и многие другие прежде: Ахилл играл на лире, затем я лежала под ним в его постели, сжимая зубы, пока он кусал мои груди и лобызал волосы. После я лежала в темноте с закрытыми глазами и молилась: О сребролукий, Дидимей, разящий издалека, отомсти за своих мышей…

* * *

Следующим утром я вышла на веранду и наступила на что-то мягкое. Я уже поняла, что это крыса. Их оказалось там не меньше дюжины. Оставалось лишь гадать, что за сила гнала их прочь из своих темных укрытий, чтобы издохнуть у всех на виду.

В тот день я видела еще множество крыс. Наблюдала, как несколько человек из прислуги Мирона пинали крупную крысу на пляже. Узкие проходы между кораблями чернели от их тушек. Мирон весь день напролет обходил лагерь, ворошил копьем под хижинами, насколько мог дотянуться. Женщины старались не попадаться ему на глаза. Несмотря на крысиное нашествие, лагерь, и в особенности жилище Ахилла, следовало содержать в чистоте, вычищать столы, расстилать на полу свежий тростник, затем приготавливать ванны и готовить пищу – и все это под надзором человека, чей рассудок был явно расстроен. Я никогда прежде не видела, чтобы кто-то трудился с таким усердием и отчаянием. Но, вопреки всем усилиям, крысы его одолели. Расхаживая по веранде и затягивая ремни нагрудника, Ахилл наступил на дохлую крысу и с возгласом отвращения отшвырнул ее ногой. В тот миг выражение на лице Мирона растопило бы самое жестокое сердце. Но не мое.

За трапезой, когда все расселись, Мирон поднялся и закрыл двери. В такую жару это было невообразимо, но никто не возражал. Полагаю, все видели, что он не в себе. Я стала разливать вино, как обычно, но попросила Ифис прислуживать у той части стола, где сидел Мирон. Наполнив все кубки, выпрямилась и посмотрела на него. Его взгляд метался по сторонам: очевидно, он думал, что поздно затворил двери, что крысы уже пробрались внутрь и теперь бегали по комнате. В самом деле? Кажется, я что-то слышала, но возможно, что это тростник шуршал от моих собственных шагов. Мирон всматривался в тени, и временами взор его замирал в одной точке. Я думала: «Он видит их». Но, когда смотрела в направлении его взгляда, там ничего не было.

Спустя примерно десять минут Мирон принялся расчесывать кадык и под мышками. Остальные поддразнивали его: «Блохи завелись, Мирон?» Они, конечно, шутили – у всех были блохи, лагерь кишел ими. Но Мирону в тот вечер было не до шуток. Он поднялся и направился к двери. Кто-то из воинов, решив, что он обиделся, крикнул ему вслед: