Дочь партизана - Луи де Берньер

Под руку мы бродили по заулкам, лизали мороженое, и Таша выбирала, у кого из мужиков самая красивая задница. Конечно, все мужики были французы. Мы объедались баклажанным рагу, обильно сдобренным оливковым маслом и приправленным душистым майораном, чесноком и черным перцем. Как-то раз Таша улеглась на каменную ограду и стала учить меня произвольному рыганью. В позе фотомодели она вскинула указательный палец и принялась дирижировать своим маленьким концертом благородной отрыжки, уверяя, что таким способом вновь наслаждаешься вкусом рагу. Обескураженная, я отступила подальше, однако не ушла.

Таша закадрила двух немцев, чтоб повели нас на дискотеку, а сама отказалась с ними танцевать. Мужики наперебой покупали нам выпивку, но мы танцевали друг с другом и за полночь вывалились на улицу, вконец ошалевшие от тяжелых басов и мигалок. Когда под платаном Таша меня поцеловала, сердце мое ухнуло. Помню ее сияющие глаза и дрожащие руки, ее горячее дыхание на моей щеке.

Словенка по национальности, Таша жила в Белграде, потому что ее отец был депутатом скупщины. После лагеря дружба наша продолжилась – мне ничего не стоило заглянуть на Французскую улицу. Раздражая родителей, мы часами висели на телефоне, частенько Таша гостила у нас. Отец мой так благоволил к ней, что я даже ревновала.

Она была прелесть. В голове ее роились мечты и фантазии, в которых ее увозил герой-победитель либо она от чахотки умирала в монастыре. Сейчас она принцесса, а через минуту уже герцеговинская цыганка или воинственная амазонка, миллионерша, актриса.

Понятно, за что я ее любила, но что она-то во мне нашла? Я была ее полной противоположностью – кряжистая чернавка, слегка угрюмая и неуверенная в себе – и не могла заполнить ее жизнь, как она заполняла мою. Однако странная штука любовь. Если тебя переполняет нежность и некого ею одарить, изливаешь ее на кого угодно, пока не сыщется кандидат получше. Мы обменивались письмами с неизменной концовкой – «вечно твоя любящая подруга» или «навеки твоя». Я складывала письма в большой коричневый конверт и хранила под подушкой.

Прихватив корзинку с фруктами и сыром, в каникулы мы ходили на реку, где у нас было любимое место – окруженная березами мелкая заводь, в которой иногда мелькнет хвост форели.

Это местечко мы отыскали жарким летним днем; Таша ногой попробовала воду, восхитительно прохладную. Потом крикнула: «Думаешь, слабо» – мигом скинула одежду и вошла в холодную реку, повизгивая и смеясь. Глядя на нее, я обмирала от страха и восхищения. Хотелось стать такой же раскрепощенной, но я была иначе устроена.

«Иди сюда!» – звала Таша, а я лишь мотала головой. «Классная водичка!» – кричала она, а я мучилась от своей застенчивости, которую изо всех сил старалась не показать. Наконец разделась и вошла в воду, прикрыв руками грудь, которая уже тогда была весьма пышной.

Как же без ложной стыдливости описать Ташино тело? Сама-то я все четко вижу, а словами передать не могу. Вот если б меня о чем-то конкретно спросили, я бы тогда конкретно ответила.

На подстилке мы загорали, а потом вновь лезли в воду и плескались до посинения. Затем, продрогшие, опять рядышком лежали и разговаривали, всякий раз паникуя, если казалось, что кто-то идет.

Как-то раз Таша заговорила о своей неугомонности.

– Я создана быть юной, – сказала она. – Сейчас самый мой возраст, и я хочу взять от него как можно больше, потому что он не вечен. Когда-нибудь я стану разумной и буду принимать взрослые решения. Найду работу и жилье. Буду считать гроши и оплачивать счета. Потом замечу, что возле глаз появились морщинки, а груди слегка отвисли (если они, конечно, отрастут вообще), и тогда подыщу себе многообещающего мужа, которому надо гладить рубашки. Сумасбродка во мне потихоньку умрет, чего я даже не замечу, но в один прекрасный день посмотрюсь в зеркало и увижу отражение своей матери, и тогда нынешнее время с тобой покажется чудесным сном, привидевшимся кому-то другому.

Я-то уже стала разумной. Усердно училась. Учиться было гораздо приятнее, чем совершать поступки. На мир я смотрела сквозь стекло.

Однажды Таша снова меня поцеловала. Она прижалась ко мне, светлые волнистые волосы упали на мое лицо, я чувствовала, какая она от солнца горячая. Таша очень нежно коснулась губами моих губ, а потом отпрянула и села, обхватив руками колени.

– Так много еще не знаешь, – сказала она. – Вопрос, стоит ли узнавать.

Потом мы лежали бок о бок и Таша сокрушалась об уходящем времени. Рядом запела птица.

– Наверное, в зимнюю голодуху она умрет, – сказала Таша.

– Не горюй, – попросила я.

Вечером, возвращаясь домой, мы шли рядом и вместе несли корзинку, а ночью спали в одной постели. В те бесхитростные времена однополым людям было не зазорно спать вместе, если в доме не хватало кроватей. Родители мои умилялись, глядя на свернувшихся калачиком подруг. Я чувствовала ее сладкий запах, ее волосы щекотали мое лицо, а сонная безвольность позволяла уложить ее, как мне удобно. Было хорошо и покойно, но и во мне зарождался страх, что время проходит, ибо столь близкая и теплая дружба не могла длиться вечно. Порой я огорчалась, что Таша уснула раньше меня.

Да, времена стояли бесхитростнее нынешних, но около года мы были своего рода любовницами. Мы обе понимали, что мы не лесбиянки, однако делали все, что положено в таких случаях. В смысле наслаждения, нежности и познания. Я ни о чем не жалею и ничего не стыжусь. Всякие подробности меня ничуть не заводят, я вспоминаю, как нам было весело, вспоминаю нашу страсть.

Разумеется, потом у нее появился парень, и наш роман оборвался. Мы обе сочли это естественным и неизбежным, еще какое-то время встречались, но уже без постели. Мне не терпелось самой попробовать с мужчиной. Позже я узнала, что она показала своему приятелю наше место на реке; наверное, там они трахались. Через несколько лет в Сплите я случайно встретила этого парня. Он рассказал, что в конце концов Таша его бросила ради какого-то кавалериста, который потом стал политиком. Парень все еще по ней грустил, и я его понимала. Будь я мужчиной, я бы потеряла голову от любви к ней.

Именно Таше хватило ума понять, что сжирает моего отца.

В детстве я привыкла по утрам забираться в нагретую родительскую постель, чтобы понежиться, а то и всю ночь спала с родителями, если привидится кошмар.

Потом их супружество закончилось, и отец, изредка ночуя дома, ложился в отдельной комнате. Когда папа был дома, я от него не отлипала, потому что все остальное время была маминой дочкой и не хотела, чтоб он чувствовал себя отверженным.

Как-то утром, проснувшись в его постели, я прижалась к нему и чмокнула в щеку. Отец весь напрягся, даже покрылся испариной. Я о чем-то болтала, не помню. Отец тяжело вздохнул.

– Больше со мной не ложись, – сказал он. – Ты уже не маленькая.

– Ну, папа! – заартачилась я, но он меня оборвал:

– Не спорь! Ступай в свою комнату.

Я жутко расстроилась. Чуть не плача, с порога взглянула на него, но он отвернулся к стене.