Дочь партизана - Луи де Берньер

– Как называется штука, которой заостряешь карандаш? – спросила я. В моем английском встречались бреши, поскольку я постигала его необычным способом.

– Точилка?

– Да, точилка! Однажды я сперла у подруги точилку.

– Иди ты?

– Она была очень красивая: деревянненькая, а сбоку картинка. Вот я и стащила.

– Та-ак?

– Только ни разу ею не пользовалась, потому что было очень стыдно.

– И что, вернула?

Желая поддразнить, я посмотрела на него как на полоумного:

– Вот еще! Она и сейчас у меня. Как-нибудь покажу.

– Но так и не пользуешься?

Я помотала головой и выдохнула дым. Было интересно, что он обо мне думает, но Крис ничего не сказал. Он частенько отмалчивался, чтобы не испортить о себе впечатление.

– Мне приятно, что ты меня слушаешь, – сказала я. – Я болтаю бог знает о чем, а ты не ужасаешься и только внимаешь.

– Иногда ужасаюсь, – признался Крис. – Слегка.

– Ты воспитанный, да? Не подашь виду, даже если что-то тебя коробит? В Югославии англичан считают ханжами, которые вечно притворяются, но я думаю, они просто очень хорошо воспитаны.

– Мне чрезвычайно интересно. Я не хочу, чтобы твои истории закончились, и скрываю, когда что-то меня ошеломляет. Вообще-то я чувствую себя стариком. Такие, как я, никому не интересны. Молодежь считает, что я закоснелый динозавр, одной ногой уже в могиле. Когда тебе стукнуло сорок, надо чем-то людей заинтересовать, иначе никто не обратит на тебя внимания. Может, все это сплошная глупость. Нынешний мир мне не по вкусу, если ты меня понимаешь. Ужасаешься – и чувствуешь себя старомодным, а это противно.

– Ладно, сейчас кое-что расскажу. Когда у меня появился пушок… ну там, внизу… я не поняла, что это мои волосы, и дернула. Боль разъяснила: твое.

Крис явно прибалдел.

– Зачем ты это рассказала?

– Ты ужаснулся?

– Не особенно, – подумав, сказал он. – Я уже привык, что ты стараешься меня ошеломить. Самая сногсшибательная история была про то, как ты переспала с отцом.

– Если захочешь, как-нибудь расскажу подробнее. – Подавшись вперед, я скабрезно ухмыльнулась: – Хочешь?

Крис как будто озлился.

– Ты, по-моему, забавляешься, – сказал он. – Дразнишь меня. Честно, Роза, иногда я не понимаю, что происходит. Я иногда как придурок из шпионского романа.

Я всполошилась. Вовсе ни к чему, чтоб он разозлился и ушел, но я не знала, что сказать. Отошла к плите и налила себе кофе. Потом вернулась в Крису и положила руку ему на плечо.

– Извини, – сказала я, чувствуя, как приятно ему мое прикосновение.

– Ладно, чепуха, – вяло улыбнулся он. – Вообще-то я сам виноват.

– Пожалуйста, не бросай меня, я этого не переживу.

– С какой стати мне тебя бросать?

– Всякое бывает.

Крис поднял взгляд, и я окончательно поняла, что он в меня втрескался.

– Вряд ли я смогу, – сказал он.

Я чмокнула его в лоб, как будто я его дочка. Приятно быть нежной, когда это ничем не грозит. Во мне тоже шевелились какие-то чувства к нему. Часто я думала, что будет, если мы станем любовниками, и начну ли я ревновать его к жене. Пожалуй, нет. Никто же не ревнует мартышку к смотрителю, стерегущему клетку. Если бы во мне была ревность, она бы уже заговорила.

– Я хотела рассказать о госпожице Радич.

– Да, слушаю.

– Она была отменной наставницей. Растолковала мне про всякие женские штуки – появление месячных, титек и прочего. Если б не она, я бы, наверное, ничего не знала.

– А меня обучали сплошь педофилы и садисты с манией величия, – сказал Крис. – Но я получил хорошее образование. На латыни умею считать до ста. Один мой учитель побывал в Африке, и теперь я досконально знаю о зулусах. Каждый урок географии или истории он начинал так: «Когда я был в Африке…»

– А кто-нибудь учил тебя… ну, мужским штукам?

– Пожалуй, нет. На выпускном директор школы напутствовал: если кто на вас потянет, мигом бейте в яйца. Жалко, что раньше не посоветовал, – парочка учителей ходили бы скрюченные. А вот главные жизненные основы растолковали одноклассники.

– Среди моих учителей извращенцев не встречалось, – сказала я. – Госпожица Радич была такая милая, в чем-то даже лучше матери. Когда у меня начались месячные, мать хлопотала только о простынях. А госпожица Радич погладила меня по головке и поздравила. Смотри только, чтоб сердце не выхолостилось, сказала она.

– В смысле? Что это значит?

– В смысле, секс и любовь должны друг другу сопутствовать.

– У тебя сопутствовали?

Сердце кольнуло, но я честно ответила:

– Нет. У меня все наперекосяк. – Усмехнулась и покачала головой: – Вечно все изгажу. – Помолчав, прикурила сигарету. – Когда госпожица Радич объяснила, как оно все происходит, я расплакалась: «Не хочу, чтобы в меня втыкали какую-то штуковину, от которой я забеременею!» А она засмеялась и прижала меня к груди. Я окарябала нос об ее очки на шнурке, такие жесткие и неприятные.

– Удивительно, какие детали предпочитает наша память, – сказал Крис.

Прям как у пятнадцатилетнего.

У меня возникли кое-какие сложности. Я потерял сон и, мокрый как мышь, ночь напролет ерзал в постели, представляя голую Розу и все, что хотел бы с ней сделать.

У меня непрерывно стоял, прям как у пятнадцатилетнего. В темноте на цыпочках сойдя в гостиную, я себе помогал, но уже через полчаса вновь приходилось тащиться вниз. Все это было унизительно, а потом и болезненно, но вместе с тем я горделиво изумлялся собственной мощи, которая не увяла, вопреки моему возрасту и многолетнему сухостойному браку. Иногда я так распалялся, что приходилось оглушать себя тремя дозами виски, чтоб хоть немного поспать.

В мой очередной визит дверь мне открыл Верхний Боб Дилан. Вроде как заплаканные глаза, черная траурная повязка на левом рукаве, огромные мокасины с чужой ноги. То есть вид напрочь убитый.

– Всей душой сочувствую, – сказал я.

– Чему? – не понял ВБД.

– Ну как, твоей утрате. – Я показал на черную повязку.

Он глянул на свой рукав:

– Да нет, никто не умер. Это из-за Дилана.

– Из-за Дилана?

– Угу. Он записал пластинку с церковными песнопениями. – Глаза ВБД наполнились слезами.

– Не он один. Точно знаю, что у Клиффа Ричарда есть такой диск. У жены видел пару пластинок – Бинга Кросби[20], например.