В краю солнца - Тони Парсонс

Джесси метнул на меня взгляд, в котором читалось: «Сам знаешь, что делаем».

— Пошли, — бросил он.

Мы поспешили к двери. На ходу я достал телефон, ощущая острую потребность поговорить с Тесс. На экране уже высветилось слово «ДОМ», когда в дверь вошли полицейские. Я услышал, как жена назвала меня по имени — сначала спокойно, потом вопросительно, — а затем связь оборвалась.

Не повышая голоса, полицейские выстраивали сотрудников «Дикой пальмы» вдоль стены. Ни к кому не прикасались — только один коп осторожно взял Джесси за локоть. Сначала я подумал, что его удивила мертвенная бледность моего друга, затем понял, что он смотрит на трое наручных часов, установленных на разные временные зоны.

Всех копов это ужасно развеселило.

Когда полицейский фургон подъехал к Пхукетской тюрьме, сквозь зарешеченные окна я увидел написанное по–тайски название. Перевести его на английский не сочли нужным, и, глядя на таинственные буквы, я как никогда чувствовал себя большим неуклюжим фарангом. В глубине живота прочно засело противное сосущее чувство.

Сотрудников «Дикой пальмы», с которыми меня везли, я не знал. Мы сидели в кузове маленького фургона под присмотром одного копа — такого молодого и прыщавого, что он мог бы легко сойти за подростка. Никто не разговаривал. Все были в наручниках и очень напуганы. Австралиец. Пара американцев. Светловолосая новозеландка, глотающая беззвучные слезы.

Фургон проехал сначала в одни ворота, потом в другие и оказался во внутреннем дворе тюрьмы. В переднем кармане джинсов, плотно прижатый к бедру, долго вибрировал и наконец затих телефон. Я не мог его достать и испытывал какое–то постыдное облегчение, потому что знал: это Тесс, а у меня не было слов, чтобы все ей объяснить. Слезы обожгли глаза — я их сморгнул. Фургон остановился, и нас вывели наружу.

Во дворе стояла очередь из женщин в коричневой тюремной форме. Все местные, босоногие, удивительно жизнерадостные. Одна из них улыбнулась, рассмеялась и бросила на меня такой взгляд, каким смотрят на клиентов девушки в барах. Профессиональный взгляд, полный призыва и желания, настолько убедительный, что от настоящего его отличает одно: в любой миг женщина может его потушить или переключить на другой объект. Некоторые заключенные носили кандалы. Некоторые вообще были не женщинами, а мужчинами, арестованными между двумя операциями по смене пола.

— Катои, — сказал австралиец. — Второй вид женщин.

Потом он заметил, что некоторые из заключенных кашляют, и разразился бранью:

— Мать твою! Туберкулез! Их проверяют на туберкулез! В этой сраной тюрьме эпидемия!

Я с трудом сглотнул и попытался следить за дыханием. Медленно вдыхаем через нос, заполняем легкие воздухом, медленно выдыхаем через рот. Еще раз. И еще. И еще. Жалкая попытка контролировать хоть что–то в мире, где все вышло из–под контроля.

Нас выстроили в неровные шеренги. Фэррен хмурился, мрачный как туча. Пирин с вызывающим видом стоял рядом с ним. Джесси был бледнее обыкновенного и явно страдал от жары. После темного фургона солнце слепило глаза. Кто–то окликал нас по–английски — заключенные–европейцы.

Копы пробормотали что–то по–тайски и повели нас в главное здание, словно группу экскурсантов в наручниках. Глаза постепенно привыкли к свету. Кожа горела, хотя мы провели во дворе всего несколько минут.

Потом Фэррен выступил из строя.

— Произошла ошибка, — холодно улыбаясь, обратился он к молодому полицейскому. Возможно, это был прыщавый из нашего фургона, хотя мне все они казались на одно лицо — очень молодые, пугающе молодые. С такими молодыми полицейскими надо вести себя осторожнее. Коп без всякого выражения посмотрел на Фэррена и поднял руку, как бы говоря: «Стоять!», а в следующий миг ударил его раскрытой ладонью в левый глаз. Фэррен отпрянул, задохнувшись от боли и неожиданности, и вернулся в строй.

Никакой ошибки не было.

Нас согнали в огромную камеру, тесную от полуголых воняющих тел. На большинстве заключенных не было ничего, кроме шортов и повязки на лице, как у злодеев из старых вестернов. Помимо сотрудников «Дикой пальмы» встречались тут и другие иностранцы. У всех у них в глазах застыло такое выражение, словно они проснулись от кошмара и обнаружили, что это реальность.

Когда моих ноздрей достиг запах открытой параши, я понял, зачем нужны повязки. Потом я ощутил, какая в камере стоит жара, и больше не удивлялся, почему все заключенные раздеты до штанов или шортов. Однако сам я не снимал ни рубашки, ни джинсов, словно это было равносильно признанию, что я попал сюда не случайно и останусь тут навсегда.

Джесси подошел и сел рядом со мной.

— Все будет хорошо, — сказал он.

— Знаю, — ответил я. — Все будет в порядке.

Джесси закрыл лицо руками. Я обнял его за плечи и отвел взгляд.

Фэррен сидел в стороне, как будто был с нами незнаком, и держался за больной глаз.

Свободной рукой я вытащил телефон и, когда увидел, что сигнала нет, встал и пробрался между полуголыми телами к тому месту, где сидел Фэррен.

— У меня огромное желание набить тебе морду, — процедил я.

Фэррен поднял на меня взгляд.

— Вы же хотели новой жизни, — заговорил он холодным бесцветным голосом. — Красивой жизни. Удобной жизни. Я вам ее дал, так что нечего ныть.

Это была неправда.

Достойной жизни — вот все, чего я хотел.

Я бросился на него, желая разодрать ему лицо за то, что теперь придется вынести Тесс, но Пирин успел меня перехватить. Таец был гораздо сильнее и прекрасно знал, что делает. Он оттащил меня от Фэррена и повалил. Его крепкие руки переплелись вокруг моих рук и шеи сложным узлом, пригибая голову книзу, и он принялся бить меня лицом о бетонный пол, чтобы я перестал сопротивляться.

Но мое сердце переполняла жена, так что оно сжималось и переворачивалось в груди, и что бы ни делал со мной Пирин, я упорно продолжал сопротивляться.

— Томас Артур Финн, — произнес молодой коп.

Я не сразу сообразил, что обращается он ко мне: во–первых, английские слова в его исполнении звучали довольно странно, а во–вторых, меня сбило с толку имя Артур. Я ненавидел его и никогда не использовал, но оно значилось в моем паспорте и в распечатке полицейского. Имя моего отца. Практически единственное, что я получил от этого мерзавца, кроме экземы.

— Здесь, — ответил я.

На плече у меня лежал Джесси. Я осторожно отодвинулся, стараясь его не разбудить, и встал. Наверное, я тоже заснул, потому что день был уже на исходе, солнце пересекло камеру, и теперь его свет быстро тускнел, а остров готовился к очередному грандиозному закату.

Пробираясь среди заключенных, большинство из которых находилось где–то между сном и бодрствованием, я подумал о том дне, когда в последний раз видел отца. Мне было тогда одиннадцать. Он уходил от нас, чтобы начать новую жизнь с соседкой по этажу. «Однажды ты меня поймешь», — сказал мне отец. Я уже успел забыть его лицо, но так и не понял, не хотел понимать и знал, что не пойму никогда.