Софья Толстая - Нина Никитина

Выращивание любимых кур — брамапутров, выписанных из Московского зоологического сада после того, как Лёвочка успешно сбавил им цену, кончилось катастрофой. Куры были «поморены» из‑за никудышного ухода. Соня в срочном порядке распорядилась, чтобы их поместили на кухне, где куры смогли бы «скорее занестись», были бы «сытыми», находясь под ее опекой. Вскоре выяснилось, что скотница недокармливала кур, и они все погибли. Соня была в отчаянии от этого, ведь за «две недели было испорчено, что сделано за год». Пришлось строго — настрого приказать старосте, чтобы он неустанно следил за скотницей Анной Петровной, чтобы она хорошенько поила и кормила телят и свиней, чтобы они были исправны, и чтобы еще раз не повторилась история с брамапутрами.

Однако подобное случалось еще не раз. Как‑то Лёвочка из жалости нанял для ухода за породистыми японскими поросятами какого‑то пьяницу. Как выяснилось позже, мужик был оскорблен подобным благодеянием и отомстил, уморив голодом всех поросят. «Идешь, бывало, к свиньям, — рассказывал оскорбленный скотник, — и даешь корму понемножку, чтобы слабели. Придешь в другой раз — еще какая пищит, ну, опять понемногу корму задаешь, а уж если утихнет, тут ей и крышка!» Соня была в ужасе от хамского поведения и от огромных убытков, причиненных нерадивостью работников.

В круг ее забот входило также множество других повседневных мелочей, например, накрахмаливание скатертей, составление меню, больше похожего на «сочинения», контроль за мытьем полов, соленьями и вареньями. Она только изредка позволяла себе полакомиться пирожным или конфетами, сидя на старом кожаном диване, когда вышивала broderie anglaise (английской гладью. — Н. Н.) батистовые салфетки. Соня теперь уверенно восседала на месте хозяйки за обеденным столом. Она ввела строгий порядок, согласно которому лакеи должны были прислуживать в белых перчатках, определила точное время сбора домочадцев за столом: в девять часов утра пили чай, в двенадцать подавали кофе, в час завтракали, в шесть часов вечера обедали, а в восемь вечера опять пили чай. Незыблемым был порядок чередования блюд за обедом.

Молодая жена каждый день «заказывала обеды» повару Николаю Румянцеву не только для всей семьи, но и отдельно для Лёвочки, например, во время его дурных самочувствий, притом со специальными замечаниями, а также еще для гостей с учетом их пристрастий, не забывая, что человек есть то, что он ест и как он ест. Старик Румянцев готовил «отличные обеды», благодаря которым муж Сони сохранил здоровье. Единственное, что раздражало ее в поваре, так это его крайняя неопрятность. Поэтому она собственноручно сшила ему поварскую форменную одежду, «завела белые куртки, колпаки и фартуки, ходила в кухню и смотрела за всеми». Однажды она с ужасом обнаружила отвратительную муху в похлебке. Порой повар напивался, тогда на кухне его подменяла жена, а порой приходилось хлопотать и самой Соне. Она великодушно прощала ему его грех — пьянство, а когда он состарился, назначила пенсию больше прежней зарплаты. Повзрослевшие дети потом всю свою жизнь вспоминали пироги — левашники, которые они называли «вздохами Николая», потому что повар надувал их с уголков воздухом для того, чтобы они «не садились».

Соня полюбила свой дом, который после появления детей уже не казался ей большим. В нем было всего десять комнат — пять на первом этаже и столько же на втором. Квадратные комнаты были светлыми из‑за высоких пятиаршинных потолков.

Этот анфиладный дом, бывший флигель, оказался малопригодным для жилья, в нем гуляли сквозняки и его трудно было протопить. Мебель была «сборной» и небогатой. В интерьере не было штофных обоев и шпалер, живописи и паркета. Здесь отсутствовало традиционное деление на мужскую и женскую половины. Не хватало комнат для женской прислуги, гувернеров и учителей. Жаль было проигранного Лёвочкой в карты тридцатидвухкомнатного дома, в котором нашлось бы место для всех. В общем, жили они «тесно».

Теперь Соня по — новому взглянула на дом, который должен был стать для нее и детей целым миром. Она породнила усадебную культуру с городской, носительницей которой себя ощущала. Постаралась сделать свой дом с разумным комфортом, то есть пригодным для семейного жилья, но не для приема гостей. Для них подготовила другой флигель, в котором размещалась раньше Лёвочкина школа «в лаптях».

Соня стала привыкать к жесткой мебели, к отсутствию роскоши. Даже фортепиано было бедно звуками. В гостиной и столовой стояли олеиновые лампы, приобретенные еще отцом писателя. Иногда зажигались свечи, изготавливавшиеся на тульском Калетовском заводе из смеси стеарина с салом. Соня пресекала холостяцкие привычки мужа, заменив кожаные подушки на пуховые с шелковыми наволочками, а для ситцевых ватных одеял сшила шелковые пододеяльники. Дом на глазах преображался. Она по — своему расставила мебель, повесила «новые зеленые суконные шторы» на окна, появились чехлы на мягкой мебели, интерьер украсили мелкие безделушки.

Лёвочка работал внизу, в комнате под сводами и слышал Сонин голос наверху, как она понукала ленивых работниц. Ему нравился трезвый, практичный и вполне разумный взгляд жены на ведение хозяйства. Особенно ему полюбилась преображенная спальня, в которой посередине стояли две простые железные кровати с красными сафьяновыми тюфяками, рядом с окном — ореховый туалет, большой комод, шифоньерка, умывальный стол и два кресла. Большая дверь в гостиную была теперь постоянно закрыта и завешена зеленым сукном, на котором висели гравюры. Большая кафельная печь щедро одаривала теплом. Соня сумела превратить проходную комнату в самую интимную — в их спальню, сделав ее, как и прочие комнаты, приятной для совместной жизни. Две деревянные лестницы, одна из которых была винтовой, находились в противоположных частях дома. На втором этаже разместились гостиная, маленький Сонин кабинет, в котором за перегородкой спала горничная, и еще комната тетеньки Ергольской, которая не жила там постоянно, чаще гостя у своей сестры в Покровском. Внизу, кроме Лёвочкиного кабинета, были сундучная, комната для прислуги, кухня, позже ставшая ванной комнатой, официантская и большая передняя. Комната тетеньки была «мемориальной». В старости она провела в ней немало времени, любила покушать в Вербное воскресенье миноги или семгу, любила сидеть на синем жестком красного дерева диване с головами сфинксов. Здесь же спала, раскладывала пасьянсы — «умственный» и «семилетний». Соня не любила ни пасьянсов, ни карточной игры вообще, в том числе и в безик, в который с тетенькой играл Лёвочка. Соня в это время мысленно переносилась в Москву, в родительскую семью, где было столько веселья, машинально набивая Лёвочке папиросы (он говорил, что никто так хорошо не может это делать, как его жена). Она все старалась делать наилучшим образом.

Соня быстро вошла в роль графини, хозяйки дома. Она понимала, что в усадьбе не было должной системы управления, в ней отсутствовало «правильное счетоводство», мало уделялось внимания хозяйственной документации. Соня овладевала помещичьим стилем поведения, во многом зависевшим от поведения ее мужа. Он начинал какое‑то дело, например разводил породистый скот, а она продолжала работу, внося в нее свойственную ей практичность. Соня решила ни в чем не отставать от мужа. Лёвочка стремился стать рачительным хозяином, завел в усадьбе большой пчельник, с утра до вечера наблюдал за жизнью пчел, в огромных количествах сажал капусту, дурманил себя мечтами «довести свое свиноводство до полного совершенства» и «купить за грош шесть тысяч десятин». Это было их общим горячим желанием, — «совсем сделаться помещиками», чтобы всего было в изобилии: птицы, телят, поросят, пчел. «Меду — ешь не хочу». Их первый семейный год начался с покупки пчел у Исленьевых. На следующие два года пчелы стали Лёвочкиной страстью.