Софья Толстая - Нина Никитина

Однажды он восторженно — возбужденно обратился к ней со словами: «Какой великолепный тип дипломата я сейчас представляю себе!» Она тихо переспросила его: «А что такое дипломат?» Ведь ей тогда было всего 20 лет. Но даже это незнание казалось ему таким милым, и конечно же оно не мешало ему любить ее так крепко, как «никогда никого, кроме нее, не любил». Только Соня знала, как сделать Лёвочку счастливым. Это было невыносимо трудно, словно «ходить по ножу».

Словом, замужество, хотя еще и короткое, делало Соню совсем иной, уже похожей на настоящую жену писателя. Ей так понравилось, как однажды муж сравнил их семейную жизнь с ветвистой яблоней, которая растет во все стороны, но жизнь подрезает ее «ветви — крылья». И яблони после этого становятся подстриженными, подпертыми и растут в один ствол, не мешая друг другу. Так и их семейная колея, как внушал ей муж, должна быть непременно ограничена долгом, умеренностью, спокойствием, и в ней не должно быть места для каких‑либо порывов страсти.

Сонина кремлевская девичья жизнь потихоньку забывалась. Теперь Соня жила эгоистическим чувством, уверенная в том, что ей нет ни до кого дела, кроме членов своей семьи — Лёвочки и «Сергулевича» (сына Сергея. — Н. Н.). Изредка к ним в Ясную Поляну наведывался Афанасий Фет со своей женой Марией Петровной. Глядя на них, Соня думала, что хорошо жить только с тем, кто умеет любить. А вот Лёвочка в это время порой забывал о ней, предпочитал общение с ней охоте. Он брал с собой сеттера Дору, каждый раз хваля собаку за то, что она не эгоистка. Соня, конечно, догадывалась, что эти слова — камень в ее огород. Ей оставалось только оправдывать мужа, что у него, кроме охоты и прогулок, больше нет никакой жизни. В общем, милые бранились — только тешились.

На самом деле, Соня понимала, что частые вспышки недовольства со стороны мужа объяснялись его писательским зудом. Ведь не случайно он ей не раз говорил, что «поэт лучшее своей жизни отнимает от жизни и кладет в свое сочинение».

Оттого, по его мнению, сочинение так прекрасно, а жизнь так дурна. Жена же считала это высказывание мужа большим преувеличением. Ведь их жизнь не была дурной, а, напротив, очень «хорошей, чистой», как, впрочем, и его сочинения. Оба старались не предаваться порокам, которые осуждались общественным мнением, были озабочены исключительно эгоистическими интересами друг друга, строя свою совместную жизнь. Вскоре, однако, муж «перепряг» свою «хозяйственную колесницу», поставив свое художество во главе, а на пристяжку — хозяйство, и «поехал» гораздо «покойнее».

Вскоре Соня сообразила, что очень глупо почивать на лаврах, наслаждаясь завоеванным счастьем. Она умела смотреть в будущее. И потому свое семейное счастье представляла как процесс, начало которого находится в романтических порывах к возлюбленному, а продолжение — в любви к ребенку. И все- таки самое главное место в ее душе занимал муж, которым она хотела владеть без остатка. Хотела всегда быть «подле него», сделаться им. Кажется, Соне больше всего нравились его занятия, когда он склонялся над своим фамильным письменным столом, торопливо доставал из ящика чистые листы бумаги, крестился, словно благословляя себя на мученический труд, и писал своим крупным веревочным почерком, столь дорогим ей, о вечном хаосе добра и зла. Ее завораживала эта словесная магическая субстанция, затягивавшая ее, словно в воронку. Она чувствовала себя уже Наташей Ростовой, размышлявшей о том, что все люди были когда‑то ангелами.

За эту волшебную способность превращать ее в Наташу Соня еще больше любила мужа. Читая только что написанные им страницы, она погружалась в прошлую девичью жизнь, переполненную «страхами радости», вызванными любовью. Вспоминала, как она ложилась в постель к матери, нервно расспрашивая ее о своих тревогах, о том, что он намного старше ее, и как ей быть с этим. И как мама не знала, что ответить дочери. Лёвочкин роман пробуждал в ней воспоминания о зарождении телесных чувств в Бирюлево, которые подпитывались душой, как произошло там что‑то неведомо — таинственное, принадлежавшее только им одним и больше никому на свете.

Сонин труд, сравнимый лишь с трудом Пенелопы, был сполна вознагражден. Ведь благодаря переписыванию Лёвочкиных текстов она могла останавливать стрелки часов и пребывать в безмятежном радостно — счастливом состоянии. Оно‑то и пробуждало силу жизни. Благодаря этому она могла постичь тайну своей любви, насладиться ее поэзией. Своеобразное соавторство с мужем помогало ей преодолевать прозу супружеской жизни, как бы заново открывая красоту и трепет их отношений. Теперь она словно еще раз пролистывала свою жизнь, осмысляя ее как‑то иначе. Так, описание беременности маленькой княгини Болконской позволило ей еще раз вспомнить себя беременную в реальной, а не романной жизни. Читая и переписывая эпопею, Соня часто видела себя словно со стороны, от этого происходило некоторое раздвоение. Теперь она понимала, что, например, беременность можно увидеть не только по растущему животу, а прежде всего по глазам женщины, которые только в этот миг обретают какую‑то особую торжественную красоту.

Переписывание романа стало для Сони не только самоотверженным трудом, но и формой ее сотворчества с мужем, возможностью глубже понять его. А главное, не быть лишь плодовитой самкой. Этот труд не позволял ей «опуститься» подобно Наташе Ростовой, после родов превратившейся в удобную мишень для всевозможных острот и шуток близких. Одежда, прическа героини, точнее, отсутствие таковой, невпопад произносимые слова, делали Наташу теперь неузнаваемой. Муж и дети героини словно держали ее под башмаком, не позволяя ей участвовать в интеллектуальных занятиях мужа. И Наташа все больше боялась стать помехой в делах Пьера. У нее не было своих слов, и она говорила словами мужа. Соне не нравилась такая перемена в Наташе. И она не хотела в этом походить на толстовскую героиню. Свое предназначение Соня видела гораздо шире. Она не желала замкнуться в мире спальни и детской. Ей нужно было гораздо большее пространство, в котором она постоянно была бы рядом с ним, даже в рабочем кабинете. Ведь она так боялась его потерять, как будто боялась потерять себя.

Соня, как и Наташа Ростова, с головой ушла в семью, но не забывала и о том, что она жена писателя. Поэтому она умом и душой вникала во вторую реальность, писательскую, которая магическим образом объединяла ее с мужем. Она чувствовала в себе много сил, позволявших ей справиться с почетным званием жены писателя. Поэтому она вплетала свои «розы» в ткань его романа. Все смешалось в их жизни: и мысли, и слова, и дела. Все стало общим. Не случайно она называла роман «Война и мир» и своим детищем тоже.

Для Сони годы переписывания романа «Война и мир» стали лучшими в жизни. Родители были очень довольны замужеством дочери, не раз повторяя, что «лучшего счастья пожелать нельзя». Она говорила, что семь раз переписывала роман, делая это с величайшим наслаждением, вдохновляясь творческой энергией мужа, который в это время предавался писательству «как средству для улучшения своего материального положения», ведь для него «было единой истиной, — что надо жить так, чтобы самому с семьей было как можно лучше». Для него самым важным было спокойствие и благополучие в доме. Однажды он даже признался Соне: «Если бы пришла волшебница и предложила… исполнить мое желание, я бы не знал, что сказать». В общем, счастлив был ею. «Всемогущий бог молодости» овладел обоими, покровительствуя им во всем — и в семейных радостях, и в писательском успехе.