Софья Толстая - Нина Никитина

Соня любила следить за ходом мысли мужа в романе «Война и мир». Ей, правда, совсем не нравились Лёвочкины описания военных сцен, зато она с огромным удовольствием наслаждалась сценами семейной жизни своих любимых героев. В такие минуты она не чувствовала себя одинокой, не обращала внимания на то, что муж приносил с собой усталость от работы над романом. Постоянное переписывание рукописей помогало ей гораздо сильнее сжиться с мужем, полюбить его более страстно, ревниво, поэтично и беспокойно. А Лёвочка, который уже почти год не брал в руки свой дневник, теперь решил сделать такую запись: «Отношения с Соней утвердились, упрочились. Мы любим, то есть дороже друг для друга всех других людей на свете, и мы ясно смотрим друг на друга. Нет тайн, и ни за что не совестно».

Теперь Соня с полным правом могла называть себя «женой писателя» и охотно соглашалась со «званием», присвоенным ей Владимиром Александровичем Соллогубом — «нянька таланта». Ведь такой нелегкий ее труд сродни профессии, а может быть, это призвание, благодаря которому она всегда рядом с мужем.

Соне нужно было научиться говорить словами Лёвочки, мыслить его категориями, переписывать вечерами, вне зависимости от своего состояния, собственного здоровья и здоровья ребенка, от ведения большого хозяйства и многого — многого другого. Она не отставала в трудолюбии от мужа, верившего в то, что скоро только дело делается, но не скоро сказка сказывается. А что уж тут говорить об эпопее?! Пожалуй, только одна сцена охоты Наташи с братом и посещение ими дядюшки создавались Лёвочкой на одном дыхании, не потребовав от него переделок и переписываний.

Старательно «выбеливая» Лёвочкин роман, она словно еще раз проживала свою жизнь, а заодно и сестры, «Тани — волшебницы». Для Сони здесь все было таким знакомым и родным, таким близким и живым, таким бесконечно женственным, как крик Наташи во время родов, словно эхом отзывавшийся в ней. Читая страницы романа, посвященные любимой героине, она невольно узнавала в ней то себя, то Таню. Например в сцене с пеленкой и желтым, вместо зеленого пятном, и в утешении родных, что молодой мамаше не стоит беспокоиться о ребенке, потому что на самом деле он идет на поправку. Этот фрагмент еще раз напомнил Соне ее историю с первенцем Сергеем. Прочитав страницы романа, где Наташа уже окончательно превратилась в «самку», Соня словно приоткрыла таинственную завесу и заглянула в свое будущее, наполненное плодовитым материнством. Преодолев страх от встречи с будущим, она продолжила знакомство с романом: «Она (Наташа. — Н. Н.) чувствовала, что те очарования, которые инстинкт научал ее употреблять прежде, теперь только были бы смешны в глазах ее мужа, которому она с первой минуты отдалась вся, то есть всею душой, не оставив одного уголка не открытым для него. Она чувствовала, что связь ее с мужем держалась не теми поэтическими чувствами, которые привлекали его к ней, а держалась чем‑то другим — неопределенным, но твердым, как связь ее собственной души с телом».

Соня прекрасно понимала, что ее Лёвочка, как и Пьер, мог сколь угодно умствовать, мечтать о пользе для народа, но если бы дошло до реального, например, до раздачи имения, то она, как и Наташа, скорее «отдала бы его под опеку», чем позволила бы что‑то подобное сделать. Ее поразительное трудолюбие вознаграждалось тем, что она допускалась мужем в его святую святых — творческую лабораторию. Вдохновленная творческой энергией мужа и невольно воображая себя им, Соня порой принималась за активную правку его рукописей, выкидывая что‑то, как ей казалось, лишнее из текста во имя спасения невинных душ молодых читательниц. Порой она становилась безжалостным критиком и требовала, чтобы муж исключил, например, эпизод о развратной красавице Элен Безуховой. Она боялась, что такой неприлично — грязный пассаж лишает роман истинной поэзии. Нахмурив брови, жена настаивала на том, чтобы автор убрал ту или иную фразу, или эпизод, или знаки препинания. Она жалела те прекрасные сцены, от которых муж почему‑то хотел избавиться, и радовалась, как дитя, когда их удавалось отстоять. Ведь за время переписывания романа она успевала сжиться с любимыми героями, побывать в их роли. Муж иногда соглашался с ее замечаниями, а чаще — недовольно «огрызался» и раздражался, а если был не в духе, то грозно ей объяснял, что то, о чем она говорит, — все мелочи, а важное в другом — только в общем. Но, несмотря на все эти милые пустяки, ее окрылял такой нелегкий труд, окутывал облаком радости, заряжал творческой энергией, заставляя верить в то, что этот прекрасный роман и есть ее истинное дитя. Такова была сила эмпатии.

Уже было написано автором «Войны и мира» десять печатных листов, а сколько их переписала жена писателя — не перечесть. Но Соня снова готовила себя к очередным мужниным переделкам. Однако просчиталась на этот раз, забыв о его охотничьем зуде, который заставил Лёвочку отложить свой труд в сторону. В самом конце сентября 1864 года он отправился на английской рыжей кобыле к соседу А. Н. Бибикову в Телятинки, чтобы договориться с ним о предстоящей охоте. Случайно за ним увязались две борзые собаки, а далее последовала цепочка случайностей, наводящая на мысль, что в жизни ничего не бывает случайного, что за кажущимся случайным всегда скрывается сам Бог. Случайно им на пути встретился заяц, собаки бросились за зайцем, а за ними и Лев Николаевич вскачь, азартно крича: «Ату его!» Лошадь случайно наткнулась на глубокую рытвину, упала, а вместе с ней упал и всадник и вывихнул правую (!) руку. Лошадь сбежала, а всадник, страдая от сильной боли, все более осознавал чудовищность своего положения. Ему казалось, что все это «когда‑то и давно было». Проезжавший мимо мужик случайно увидел его, подобрал и привез в деревню. Лев Николаевич попросил, чтобы его оставили здесь, а не везли в усадьбу: он боялся напугать свою беременную жену.

А Соня, предчувствуя что‑то неладное, очень волновалась. У нее пропал аппетит, и она все время выбегала на крыльцо. Наконец, мать сообщила ей о том, что произошло с ее мужем. Соня вместе с матерью отправилась в деревню, где застала ужасную картину. В избе сидел ее муж, обнаженный по пояс, двое мужиков крепко его держали, а доктор Шмигаро и фельдшер весьма неумело вправляли кость. Лев Николаевич кричал от боли. Всю ночь он не спал, мучился. К счастью, утром приехал опытный доктор Преображенский, который под хлороформом сумел поставить больную руку на место.

Спустя неделю Соня родила здоровенькую девочку. Ликующий муж нежно целовал ее голову и рыдал от счастья. Любовь Александровна крестила внучку, названную Таней. Радость рождения придала силы Соне и ее мужу, который на время позабыл о больной руке и даже стал искушать судьбу, снова отправившись на охоту за вальдшнепами. Но вскоре рука перестала подниматься, не заживала совсем. Лев Николаевич был вынужден срочно уехать в Москву, чтобы показаться известному хирургу Попову.

Соня тяжело расставалась с Лёвочкой, жизнь исключительно в детской казалась ей неполной, и она снова принялась за переписку романа, что доставляло ей большое удовольствие. Она очень быстро закончила новую главу и отослала ее по почте в Москву. Оставшись без дела, Соня заскучала: «Сижу у тебя в кабинете, пишу и плачу. Плачу о своем счастье, о тебе, что тебя нет, вспоминаю свое прошедшее, плачу потому, что Машенька (сестра мужа. — Н. Н.) заиграла что‑то, и музыка, которую я так давно не слыхала, разом вывела меня из моей сферы детской, пеленок, детей, из которой я давно не выходила ни на один шаг, и перенесла куда‑то далеко, где все другое. Мне даже страшно стало, я в себе давно заглушила все эти струнки, которые болели и чувствовались при звуках музыки, при виде природы, и при всем, что ты не видел во мне, за что иногда тебе было досадно на меня. А в эту минуту я все чувствую и мне больно и хорошо». Так Соня писала мужу, находившемуся в это время у ее родителей. А он в ответ признавался, что «сильно всеми Любовями любил все это время ее… И чем больше любил, тем больше боялся».