Покаянные сны Михаила Афанасьевича - Владимир Колганов

Если бы меня спросили, для чего они сюда пришли, я бы не спешил с ответом. Надо посмотреть и разузнать, с кем-то познакомиться поближе. Ну а поначалу складывалось впечатление, что собрались в надежде услышать что-нибудь особенно приятное, как бы отвечающее потребностям души. Словно бы уже невмоготу смотреть белиберду по телеящику, словно бы все сплетни обсудили, так что докрасна раскалился телефон. Что еще им остается? Да только припасть к вечному, живительному, неиссякаемому роднику литературы. Речь прежде всего о беллетристике.

Ладно, с гостями вроде бы разобрались. Теперь предстоит понять, о чем глаголят авторы.

Вообще-то неблагодарное это занятие — слушать, не имея возможности сказать. Это, к примеру, как солдат в строю. Слушай, как тебя кроет матом старшина, и молчи, пока не спросит. А если уже нет никаких сил молчать?! Если нет мóчи соблюдать приличия, когда битый час тебе гундосят про мочу? Вот это: «В период развитого социализма было так: сдал мочу — значит, получил пропуск в большой мир. Не сдал — пеняй на себя…»

Так все же сдал или не сдал? И если сдал, тогда какие результаты? Да уж, надо непременно сообщить, а то ведь читатель может не понять, то ли у автора застарелый конфликт с «этим самым» пузырем, то ли неразделенная любовь к юмору, родившаяся в недрах студенческого туалета.

С ужасом думаю: вот если бы я свой исповедальный роман написал, следуя изгибам мочевых проток, сдобрив его сортирно-примитивными шуточками — что, если бы издали? Да впору утопиться после этого!

Молчу. И снова каюсь — в сознании отпечатались лишь вырванные из контекста фразы. Если б попытался воспринять услышанное все подряд, даже и не знаю — скорее всего, не дожил бы до конца этого сюжета. Вот слышу про «запах нечастой холостяцкой стряпни», про нездоровый образ жизни, а также про поиск плачущей сандалии — или мне это показалось? Но в основном — про роковые последствия «домовой слышимости» для автора всей этой галиматьи. Вот ведь бедняга! Доконали!

Слушаю дальше. Однако не пойму, то ли это подстрочник для перевода на китайский язык, то ли тезисы для доклада на съезде фармакологов… А публика-то что? Да публика, судя по всему, довольна.

Но вот мужика, закамуфлированного под женщину, если судить по длинным волосам, сменяет дама, стриженная под мужчину. Еще на полвершка — могла бы оказаться с абсолютно голым черепом… «Пытливо вглядываюсь в девичье лицо на фотографии: пристальные глаза под чуть припухлыми веками, ремешок сумки вокруг изящной кисти, узкий нос туфельки из-под платья…»

Предупреждаю возможное недоразумение — это не я вглядываюсь, это она. Я же, признаюсь, не смог бы так подробно описать. Для этого нужен даже не талант, а нечто куда более объемное. Ведь все это — и сумка, и туфельки, и ремешок, и кисть, и даже платье — почтенная дама умудрилась разместить на девичьем лице. Видимо, так образ требовал даже вопреки желанию автора. Ну ничего себе, личико девчонка откормила!

Вот снова, на этот раз про нечто уникальное — «нечеловеческие дома». Внимательно, напряженно слушаю, а в воображении возникают не дома и даже не квартиры с кухнями и спальнями, а почему-то люди. Да, да — люди с недостроенными лицами. Кто-то из них без уха, кто-то без носа, без щеки… Но это ничего, достроят. Только б чертежи не перепутали! А то ведь знаете, как у строителей бывает — лицо построят, а канализацию не подведут. И станут обитатели этого лица бегать во двор по самой крайней надобности. Вот так светлые мысли вылетают вон!

Молчу. Похоже, близится к концу… А я молчу. Если продлится еще хотя бы полчаса, то упаду под стул и никогда уже не встану…

Но вот, кажется, что-то интересное. Слушаю внимательно: «Нет на свете ничего прекраснее заросшего русского кладбища…» Довольно спорная мысль. Однако же допустим… «Лежит оно под густыми купами берез, теряется в зарослях боярышника, бузины и сивой, годами не кошенной травы, что стоит высокой, до пояса, стеной на месте бывшей здесь некогда ограды…» Надо признать, уже гораздо лучше. Чем черт не шутит, а ну как скажет что-нибудь достойное отечественной литературы. И что же слышу в завершение этого отрывка: «Случайный прохожий, следующий мимо неширокой полевой дороги, замечает эту своеобразную изгородь, возведенную матерью-природой взамен развалившейся человеческой…»

Как так? Опять?! Нет, ну это просто невозможно! В конце концов, «нечеловеческие дома» я еще могу переварить. Это если они по какой-то неизвестной мне причине обезлюдели. Но вот «человеческая изгородь» у кладбища… Это что же — там покойники стояли?! Вот ужас-то!..

Ну, слава богу, все. Покойников закопали, кресты поставили на могилках. Дальше — поцелуи, овации, комплименты и объятия.

— Эльза Карповна! А с чего все начиналось?

— Вы знаете, мое паскудное воображение, спущенное с цепи еще когда-то в раннем детстве…

Вот в это верю! Точно верю! Даже сюда доносится его собачий лай. Трясутся стены. Кто-то строчит на пишущей машинке. Потухла сигарета, но уже дымится абажур настольной лампы. Шедевр рождается в невыносимых муках… Ну, ну, родимая! Жги, наяривай, давай!

— Честно признаюсь, я не хотела быть литератором. Сейчас я очень хочу, потому что мне это приносит деньги… Еще на физфаке узнала, что Бродский получил Нобелевскую премию. Подумалось: а почему не я? Стала писать стихи… И вот, наконец, добралась до большой литературы.

— Ваша идеологическая линия… С кем вы как гражданка, как писатель?

Этот вопрос задал довольно упитанный господин, сидевший во главе стола, по другую сторону от самовара. Если судить по лоснящемуся лицу и явным признакам раннего выпадения волос, служил он продавцом в гастрономическом отделе или, на худой конец, чиновником в отделе по распределению жилплощади. Лысый господин — это и был Семен Васильевич Евдох. Вечно эти не по возрасту озабоченные мужики норовят задать каверзный вопрос прелестной даме. Однако и дама, видимо, не промах.

— Я не придерживаюсь какой-то строго определенной линии. Человек, обладающий собственной идеологической позицией, на мой взгляд, просто не умен. Потому что достаточно способная к мыслительной деятельности личность не станет себя ставить в рамки какой-либо системы. Мыслящий человек меньше всего хочет быть рабом. Если бы на меня влияли общепринятые правила, я бы приложила все усилия, чтобы от них избавиться.

Семен Васильевич удивлен:

— Вы не признаете принципы общественной морали?

— Да! Я выше и морали, и нравственности, — гордо заявляет дама.

— Но как же так, Лизонька? Это вроде бы не комильфо, — замечает кто-то из ее поклонников.

— Радость моя! Не комильфо — это то, что ниже. А я гораздо выше, знаете ли. — Судя по тону, Лизонька слегка обиделась.

Далее следует вопрос по существу:

— А как называется этот ваш роман?

— Название я выбрала простое — «Сезанн».

— Но почему именно Сезанн? Чем не понравился вам, скажем, Модильяни? — Это я спрашиваю.

— Ничего не могу к этому добавить.