На краю любви - Сандра Мэй

Глаза Джилл внезапно наполнились слезами. Если заводить от любимых — то детей не будет, никогда в жизни не будет, потому как любимый у нее был всего один, первый и последний, единственный — Джек Браун. Высокий, широкоплечий, смуглый красавец с удивительно правильными чертами лица, с индейскими широкими скулами, с карими горячими глазами и черными, как ночь, волосами…

Он всегда был мужчиной, даже в детстве. Джилл не помнила его подростком, мальчиком, юношей — Джек всегда был мужчиной. И руки у него были очень мужские, красивые, сильные. И поступки тоже… за исключением всего одного, того самого, который так непоправимо изменил жизнь их обоих.

Сейчас-то, по прошествии десяти лет взрослая Джилл Баллард точно знала: они были оба не правы в тот вечер. Она — потому что капризничала и злилась. Джек — потому что воспринял ее капризы всерьез.

Он спросил ее тогда: «Если я тебя так раздражаю, может, мне вообще уйти?» А она в запальчивости крикнула: «Пожалуйста! Катись отсюда! Можешь ехать хоть в другой штат, хоть на Северный полюс! Думаешь, я без тебя пропаду?»

Она выкрикивала обидные, злые слова и сама уже жалела об этом, но Джек, обычно воспринимавший ее капризы с невозмутимой доброжелательностью, вдруг побледнел, стиснул громадные кулаки, скрипнул зубами — и ушел, ни сказав ей ни слова. Повернулся и ушел.

Она, дура, решила, что он просто отправился в лес, побродить и успокоиться — так уже бывало, когда они ссорились. Джилл Баллард задрала к небу свой веснушчатый нос и отправилась домой, решив, как и большинство двадцатилетних дурочек, что «сам придет, как миленький»!

А он не пришел. Он уехал в тот же день в Тиссулу на попутном грузовике, не сказав на прощание ни слова. Десять лет назад…

Джилл очнулась, сердито выключила льющуюся воду. Десять лет подряд она ни на секунду не забывала тот день, то и дело переживала его в мыслях заново, все спорила с Джеком, извинялась, убеждала, что он тоже хорош и что нельзя так серьезно относиться к словам глупой девчонки, по уши в него влюбленной, но выросшей в доме с четырьмя мужиками…

Она посмотрела на себя в зеркало. Тридцать лет в лесу — это, конечно, не тридцать лет в городе, но все равно: вот морщинки у глаз, вот складочки возле губ, вот голубоватые тени под глазами… впрочем, за это спасибо Саймону и раннему отъезду. И нечего сваливать на Саймона — не надо было соглашаться с самого начала.

С тяжелейшим вздохом Джилл Баллард умылась, расчесала тяжелую гриву русых волос и отправилась надевать — второй раз в жизни — вечернее платье.

Концерт она запомнила плохо. Прежде всего — очень мерзли ноги в модельных туфлях. Сами туфли были малы на размер. Потом музыка… Рахманинов — это о-го-го! И Гершвин — тоже классик. Но Джилл Баллард предпочла бы что-нибудь полегче. Штрауса, например. Длинные, ритмически изломанные музыкальные фразы действовали на нее так же, как звуки бормашины на измученного ожиданием своей очереди пациента с больным зубом.

Вокруг в благоговейном восторге замерли меломаны Кримстауна, справа подался вперед с крайне одухотворенным выражением лица Саймон — а Джилл Баллард осторожно, но настойчиво пыталась стащить с ноги проклятую туфлю.

В результате музыкальный фрагмент закончился, наступила та самая звенящая пятисекундная тишина, после которой зал должен разразиться аплодисментами, — и именно в этот момент туфля с громким стуком брякнулась на пол. Близсидящие меломаны посмотрели на Джилл с гневным осуждением, Саймон залился бордовой краской — и наступил антракт.

В антракте все приличные люди пили шампанское — но Саймон развлек Джилл рассказом о том, как много сейчас стало поддельных игристых вин, в которые для пущей игристости добавляют разные вредные вещества — только что не мышьяк. В результате Джилл, стуча зубами от холода, прихлебывала минералку без газа и тихо ненавидела и зануду Саймона, и классическую музыку, и собственное малодушие.

Гершвин облегчения не принес, но зато Джилл была умнее и с самого начала сняла туфли и задвинула их под кресло. В половине одиннадцатого пытка музыкой окончилась, и вскоре Джилл радостно ворвалась в холл отеля-борделя, предвкушая крепкий и здоровый сон по крайней мере до одиннадцати утра. Тогда они приедут домой как раз к вечеру, папаня Баллард не успеет сказать никакой гадости, Джилл натянет шерстяные носки и любимый свитер, включит киношку…

В общей гостиной прямо перед аляповатым камином стоял низенький сервировочный столик, на котором горели розовые свечки в форме пухлых сердец, в ведерке подернулась инеем бутылка дешевого шампанского, а роль романтического ужина, так сказать, играло блюдо с двумя грушами, двумя яблоками, четырьмя клубничками и половинкой довольно тщедушного ананаса. Сбоку скромно притулилась бутылка «Джек Дэниеле» — пойла не слишком дорогого, но вполне бодрящего, и Джилл подумала, что, на худой конец, согреться можно и этим…

Саймон кашлянул за плечом своей ошеломленной спутницы.

— Я полагал… мы так редко бываем наедине, Джиллиан… То есть, собственно, вообще не бываем, просто нет возможности…

— Саймон, ты просто молодец, но…

— Нет-нет-нет, умоляю, не отказывайся. Я едва набрался храбрости и сейчас даже позволю себе немного виски.

Джилл с тоской взглянула на дверь своей комнаты. Почему она такая безвольная? Все, что сейчас действительно нужно сделать, так это выпить полбокала виски, пожелать Саймону спокойной ночи и завалиться спать…

Вместо этого она уселась на неудобный диванчик, мгновенно провалившись в его плюшевые глубины так, что колени едва не уткнулись в подбородок. Саймон долго крутил проволочку на пробке, потом безрезультатно дергал саму пробку, а потом Джилл опрометчиво брякнула: «Да ты просто встряхни ее…»

Шампанское с шипением рванулось в потолок. Пробка отбила нос лепному амурчику, мрачно сжимавшему в руках люстру. Джилл с облегчением вскочила, держа на весу мокрый подол загубленного платья. Саймон что-то блеял и раскаивался.

— О боже, какой я неловкий… Джиллиан, я оплачу химчистку… Странно, оно же холодное… Будем надеяться, горничная ничего не заметит…

— Саймон! Перестань причитать, убери шампанское и разлей виски. Мы ведем себя, как герои фильма «Тупой и еще тупее». Сейчас я переоденусь, потом мы выпьем, чтобы не простудиться, а потом ляжем спать. Завтра, я полагаю…

— О, ради бога, Джиллиан! Не надо говорить про завтра. Я в кои-то веки оказался наедине с женщиной, которую мечтаю назвать супругой…

Джилл издала нечто вроде хрюканья.

— Прости… поперхнулась… Ты сказал…

— Ну да, разумеется! Мама сказала, что это уже неприлично. Она абсолютно права, конечно. Мне давно следовало…

Джилл решительно вскинула руку. Выслушивать предложение руки и сердца в мокром вечернем платье и прилипшем к телу белье было выше ее сил.

— Погоди, Саймон. Сначала я переоденусь.

На часах было полпервого, за окном опять пошел снег, огонь в камине стал синеватым — а Саймон продолжал с воодушевлением рассказывать о том, как его мама представляет себе их совместную жизнь. Джилл механически кивала, глядя на умирающий огонь, а в голове билась только одна мысль: лучше одной до самой смерти, чем вот это вот убожество, нудное, тоскливое, правильное до одури, пекущееся о приличиях…