Отторжение - Элисабет Осбринк

В конце концов затеяли изготовление трубок.

Первые годы братья работали в съемной комнате в Кэмден-Гарденс, но весной 1924 года все переменилось. Флора, их мать, получила значительную сумму денег – они так и не знали, откуда взялись эти деньги. Возможно, наследство, но не исключено, что уговорила кого-то на родине дать ей крупный кредит. За восемьсот десять фунтов она арендовала дом на Мелроуз-Террас, 6. Туда переехала вся семья – Флора с мужем Соломоном, Морис с женой и тремя детьми, Видаль и младшие дети, Ракель и Альберт. Всем нашлось место. Мало того – Флора купила братьям контору для фирмы, которая впоследствии будет кормить всю семью.

Помещение находилось в Клеркенвелле, в центре Лондона, рядом со станцией подземки “Фаррингдон”. На одной из боковых улочек, узкой, похожей на любой из множества безымянных переулков в их далеком родном городе. Шириной чуть больше метра, словно туннель для бегства из осажденного средневекового замка. Собственно, жила тут беднота, именно этот переулок журналисты то и дело упоминали как пример угрожающей перенаселенности города. Случалось, что семья из девяти человек ютилась в двух комнатах и при этом одну из них сдавала шести железнодорожным рабочим. Если бы все эти люди проводили дома больше времени, чем то, что необходимо для сна, они бы все поголовно заболели тифом – так писала “Лондон Сити Пресс”.

Фолкнерс-Элли, по сути, даже не переулок, а проходной двор. Словно бы строители торопились построить свои дома и нечаянно оставили между ними узкую, не предусмотренную архитектором полоску. В этом переулке то и дело ловили несчастных женщин – они приходили, чтобы спрятать тельца мертвых новорожденных. Вот какого рода был этот переулок. Если бы он не был огражден кованой решеткой с французскими лилиями, если бы не название, вычеканенное на жестяной табличке, его никто бы и не заметил. Вряд ли братья могли найти что-либо настолько напоминающее родной город, как этот переулочек. Каждый раз, когда они шли в свою контору, где помещалась и трубочная мастерская, в душе проносился знобкий ветерок памяти о Салониках.

Теперь вместо табачных плантаций в центре внимания Видаля оказался кустарник древовидного вереска, erica arborea. Его интересовал даже не сам двухметровый кустарник и, уж конечно, не скромные белые колокольчики цветков, а корень. Даже не сам корень, а массивный вырост между стволом и корнем, придающий растению устойчивость в суровых альпийских предгорьях. Этот материал открыли случайно, еще во времена Наполеона на Корсике. У французского офицера сломалась трубка, и он попросил местного мастера вырезать ему новую. А у того под рукой ничего не было, кроме куска этого выроста, который впоследствии получил название бриар. Пористая и в то же время очень плотная древесина бриара с роскошной текстурой оказалась к тому же и сказочно устойчивой даже к очень высоким температурам. Но имеет значение и возраст. Видаль уже знал, что для хорошей трубки бриар должен расти восемьдесят – сто лет. Лучше всего собирать его в горах Юра, на границе Франции и Швейцарии. Там, как оказалось, и почва, и климат идеальны для этого замысловатого растения. Твердые как камень выросты срезают, распиливают, варят, сортируют и просушивают. Восемьдесят лет – это минимум, но лучшие трубки получаются, если возраст растения превышает двести. Теперь, после многих лет, ему было достаточно посмотреть на текстуру, чтобы определить возраст бриара. La bruyére, почтительно произносил он на французский манер. Ля брюйер. Самый лучший, самый незаменимый, самый благородный материал для настоящей трубки.

Каждый год Видаль ездил во французский городок Сен-Клод, селился в местном Гранд-отеле и обсуждал деловые возможности с такими же, как он, энтузиастами со всего мира. Пили коньяк, курили и торговались.

Морис на это время оставался в Лондоне – кому-то надо и работать. Видаль свободно изъяснялся по-итальянски, его французский был безупречен, как и, само собой, английский. Помимо этого, он знал турецкий, некоторые арабские диалекты и мог вести переговоры по-немецки. Конечно, основу этих лингвистических познаний составлял его родной язык, ладино, кастильский диалект пятнадцатого века.

Ему очень нравились эти поездки на поезде – Франция, Германия, Италия. Моя дорогая, – пишет он на проштемпелеванной гостиничной бумаге. – Очень скучаю.

Рита читает письма, пожимает плечами и складывает в ящичек, где хранятся несколько брошей со стразами и три темно-синих сверхэлегантных мундштука для сигарет, которыми она так ни разу и не воспользовалась.

Трубки фабрики М & V Coenca состоят из трех частей: мундштуки делают в Германии, декоративные серебряные ошейнички – в Италии, а собственно чашки – в Сен-Клод, во Франции. Все это доставляют в крошечный переулок в центре Лондона, поднимают, минуя контору, на второй этаж. Там трубки монтируют, гравируют название модели, фирменный знак и надпись: Made in London.

Это правда, хотя и не совсем. В Лондоне трубки только собирают и подгоняют. Впрочем, не только: разрабатывают новые, все более элегантные модели.

– Что это со мной сегодня?

Рита задала этот вопрос вслух, включила радио и начала чистить картошку. Красивый, с бархатными модуляциями голос рассказывает о музыке, звучит венский вальс. Трогательные, романтические интонации – тусклый свет в душе, свежий морской бриз в подземелье. Монотонная работа успокаивает, подобно наркотику. Картофельная кожура замысловатыми спиралями ложится в мойку. В конце концов, вчера, 30 ноября 1949 года, она стала тем, за кого себя всю жизнь выдавала. Двадцать лет под фальшивым флагом, за фальшивым фасадом, под чужим, не принадлежащим ей именем. Двадцать лет полной, абсолютной зависимости от желаний и прихотей Видаля, от его готовности поддерживать и разделять эту ложь. Но теперь-то, теперь она и в самом деле жена. Новобрачная пятидесяти лет от роду. Неважно… теперь у нее есть все права. Закон на ее стороне. Место в обществе, титул “миссис” – можно забыть о раздражающе-неопрятной патине многолетней лжи.

– Теперь все хорошо. – Опять вслух. – Все, как и должно быть.

Странно – чем чаще она повторяет эту фразу, тем фальшивее она звучит.

А разве не так?

Миска с картошкой стоит в мойке, вода постепенно становится рыжей от картофельных очистков. Дни, часы, минуты совместной жизни – она не уверена, что хочет их вспоминать, но они выплывают сами по себе, помимо воли.

А ведь он тоже тосковал по своей родине. Рита окинула взглядом бледно-желтую кухню. Тосковал, тосковал, хотя всегда был подчеркнуто лоялен Великобритании. Когда Салли исполнилось четыре года, они всерьез обсуждали планы уехать из Лондона. Планы на будущее семьи Коэнка… Рите никогда не удавалось разграничить планы самого Видаля и планы его семьи. Наверняка обсуждали по вечерам – там, на Мелроуз-Террас, а Рита сидела в одиночестве в пригороде, с маленькой дочкой на руках. Устраивали семейные советы, подсчитывали плюсы и минусы, дебет и кредит, складывали и вычитали. Столько лет прошло, а Рита до сих пор чувствует во рту железный привкус сдерживаемой ярости – так живо, даже по прошествии лет, она представляет себе эти разговоры. Город, где Видаль родился и вырос, изменился настолько, что о возвращении туда не могло быть и речи, уж это-то Рита понимала и тогда. Но в глубине души он мечтал покинуть Англию… Возможно, что-то там с солнцем, но вроде и не с солнцем, а может, с тенью, но и не с тенью – короче, тоска, которую нельзя облачить в слова, но она есть, присутствие ее несомненно и невозможно спутать ни с чем.