Между Ницше и Буддой: счастье, творчество и смысл жизни - Олег Цендровский

Если мы чего-то сильно хотим, это тревожный звоночек, что мы отдаемся во власть искажений восприятия и поведенческих сбоев, ничуть не повышая свои шансы на обретение желаемого. В наших высших интересах – внимательно следить за своей психической жизнью и при любых критических всплесках температуры предпринимать своевременные действия. Сильное желание загрязняет. Оно загрязняет сознание искажениями, психику в целом негативными эмоциями, а нашу жизнь – дурными последствиями. Чем свободнее мы от привязанности к объекту, тем чище наши переживания и взаимодействие с ним. Писатель Герман Гессе в своем небольшом эссе 1917 г. под названием «О душе» выразил это так:

«Взгляд желания нечист, он все видит в искаженном свете. Только когда мы ничего не желаем, только когда наше вглядывание становится чистым созерцанием, раскрывается душа вещей, раскрывается красота. Когда я осматриваю лес, который хочу купить, взять в аренду, вырубить, обременить закладной, в котором собираюсь охотиться, то вижу не сам лес, а только его отношение к моим желаниям, планам и заботам, к моему кошельку. Тогда он состоит из деревьев, молод ли он или стар, здоров или болен. Если же я не связываю с ним никаких желаний, а просто «бездумно» погружаю взгляд в его зеленую глубину, тогда лишь он становится лесом, природой, растительностью, тогда лишь он прекрасен.

Точно так же обстоит дело с людьми и их историями. Человек, на которого я смотрю со страхом, с надеждой, с вожделением, с намерениями или претензиями, не человек, а только тусклое отражение моего желания. Разглядывая его, я сознательно или неосознанно задаю себе сплошь сужающие, извращающие существо дела вопросы: доступен он или заносчив? Уважает ли меня? Можно ли у него взять в долг? Разбирается ли он в искусстве? Тысяча подобных вопросов возникают, когда мы смотрим на человека, к которому у нас дело, и считаемся знатоками людей и психологии, если нам удается уловить в его внешности и поведении то, что соответствует нашим намерениям или противоречит им. Но это убогая точка зрения, в такого рода психологии крестьянин, торговец вразнос или подпольный адвокат превосходит большинство политиков и ученых.

В тот момент, когда желание унимается и наступает черед созерцания, чистого лицезрения и самоотверженности, все становится другим. Человек перестает быть полезным или опасным, заинтересованным или скучным, добродушным или жестоким, сильным или слабым. Он становится природой, становится прекрасным и необычным, как всякий предмет, на который направлено чистое созерцание. Ибо созерцание не исследование и не критика, а только любовь. Оно – наивысшее и самое желанное состояние нашей души: любовь без желания».

Точка зрения Гессе имеет чрезмерный уклон в восточную отстраненность и созерцательность, о недостатках которого речь шла выше. И все же в ней прекрасным языком выражена ошибочность ориентации на обладание и привязанность. Дело здесь не только в описанных побочных эффектах, но и в ложности главной заключённой в ней предпосылки, что мироощущение в большей мере зависит от внешней самореализации. Верно как раз обратное. По своей нейробиологической природе все ключевые компоненты человеческого бытия – счастье, продуктивность и смысл – есть следствие определенного способа проживания обстоятельств жизни, а не их набора.

Они не в том, чтобы нечто иметь, а в том, чтобы специфическим образом быть. Для этого нужно не получить нечто, чего у нас пока еще нет, а скорее избавиться от мешающего груза и разрушить барьеры, мешающие им войти. Это значит освободиться от уловок желания, заставляющего нас ошибочно концентрироваться на содержании внешнего опыта и преувеличивающего ценность собственных объектов. Это подразумевает и свободу от желания быть счастливым.

Фиксация на собственном эмоциональном состоянии, озабоченность счастьем есть коренное препятствие на пути его достижения. По той же причине в буддистской традиции неоднократно подчёркивалось, что стремление к просветлению и нирване делает их обретение невозможным, ибо счастье, просветление, нирвана суть разные формы свободы от привязанности и разрушительных аспектов воли.

Мы должны отыскать баланс и, с одной стороны, умерить алчность желания, а с другой – воспользоваться несомым им творческим потенциалом. Требуется расположиться между «слишком холодным» и «слишком горячим» полюсами, наподобие того оптимального расстояния, на котором Земля находится от Солнца. Если бы она была ближе, жар небесного светила сделал бы жизнь невозможной. Напротив, чрезмерная отдаленность нашей планеты от Солнца привела бы к тому, что воцарившийся здесь холод имел бы аналогичные последствия. Эта стратегия и будет свободой от желания. Мы питаем деятельность его рвущейся вперед энергией и продолжаем преследовать собственные цели. Одновременно мы не позволяем привязанности к ним достичь точки критического подрыва продуктивности, эмоционального равновесия и притупления способности суждения.

Свобода от желания подразумевает, что мы держим его объекты на расстоянии вытянутой руки, не слишком близко и не слишком далеко, в духе жизненного правила великого стоика Марка Аврелия: «Брать без ослепления, расставаться с легкостью»[8]. Именно философская школа стоиков и именно на Западе подобралась к данной идее ближе всего. Это сделал сам создатель стоицизма – Зенон Китийский, – разделив все объекты желания на «предпочтительные безразличные» и «непредпочтительные безразличные». Конечно, здесь мы имеем дело с оксюмороном, с противоречием в понятии, на что указывали особенно въедливые ученики и оппоненты. Так, Аристон из Хиоса отошел в этом вопросе от своего учителя, возражая, что добродетель не имеет смысла, если все безразлично.

Задача понятия, однако, не в том, чтобы быть лишённым противоречия по форме, но чтобы отражать существо дела в своем непротиворечивом содержании. И разделение Зенона стало классическим для стоицизма вовсе не случайно. В нем ухвачено изложенное выше понимание природы объектов желания и их скромного вклада в нашу жизнь, вследствие чего достижение или недостижение каждого из них представляется делом фактически безразличным. Стремление к тому, чего мы хотим, имеет смысл, ибо это для нас и значит быть. Но вот страдать из-за его отсутствия или недостатка, из-за того, что нам недостаточно хорошо, абсурдно и смысла лишено. Хотя сам этот созидательный процесс стократ важнее его плодов, он все-таки должен быть на что-то направлен, и далеко не все маршруты хороши, то есть предпочтительны, одинаково.

Творческая вовлеченность в настоящее

Обсуждаемое здесь перенесение фокуса внимания с результата деятельности на сам процесс производит радикальный прорыв в мироощущении не только за счет умножения свободы от желания. Это примиряет две другие полярности восточного и западного решений. В первом случае человек стремится к растворению в настоящем мгновении. Он проживает момент, впитывает его во всей полноте и ограждает себя от страдания, вырабатываемого блужданием ума в прошлом и будущем. Тем не менее он становится чрезмерно созерцателен, пассивен и обескровливает созидательные инстинкты, оскопляя свой потенциал.

Самым типичным следствием восточного уничтожения «Я» и слияния с настоящим, если вспомнить древнюю китайскую аллегорию, является превращение в «древо у алтаря жизни» – в ведущего полурастительный образ жизни блаженного и высокодуховного потребителя опыта. Во втором случае индивид теряет связь с мгновением: он постоянно забегает в будущее и переваривает прошлое, лихорадочно прыгая с одного на другое. Хотя это делает его активнее и до определенных пределов стимулирует творческий поиск, он лишается покоя, легко впадает в патологию и не проживает толком свою жизнь.