Между Ницше и Буддой: счастье, творчество и смысл жизни - Олег Цендровский

Приближение «я имею» к «я хочу», как подчёркивается на Востоке, вовсе не дарит человеку удовлетворения. Дистанция между этими двумя переменными постоянно поддерживается, а их взаимное движение – и составляющее нашу жизнь – несет разрушение и генерирует страдание. Положить конец порочному кругу приобретений и утрат может только радикальное ограничение хищной воли, пребывание в настоящем моменте и растворение субъекта в объекте без привязанности к вещам или отвращения от них.

Напротив, на Западе мы обнаруживаем диаметрально противоположное отношение к предмету: тяготение не к ограничению воли, но к ее максимизации и полному высвобождению. Проблематика счастья и страдания при этом обыкновенно отбрасывается или выносится за скобки как маловажная. Где же о них заходит речь, счастье воспринимается не как самостоятельная цель, но скорее как возможное следствие ведения человеком наполненной и осмысленной жизни в согласии с его деятельной природой и разумом. Славой Жижек, один из наиболее известных мыслителей современного Запада, остроумно заметил: «Зачем быть счастливым, если можешь быть интересным?» Далее он продолжает: «Если вы хотите быть счастливыми, просто будьте тупыми».

Джордан Питерсон, оттеснивший его в последние несколько лет на второе место по частоте упоминаний, не менее упорно настаивает на весьма скромном положении счастья в иерархии ценностей. Подобно Жижеку, он признает, что жизнь насквозь пронизана страданием, но из этого не делается вывод, что борьба с ним является приоритетом. Важно иное – следовать своему высшему творческому идеалу, важно, полна ли ваша жизнь смысла и как вы исполняете свой долг перед собой и ближними. Если вы следуете по этому пути, то счастье может снизойти на вас как благословение, и тогда нужно принимать его с благодарностью. Однако гнаться за ним есть дело и мелкое, и просто обреченное.

Обрисованная позиция ни в коей мере не является специфической для сегодняшнего дня или для пары наугад выбранных интеллектуалов. Одновременное признание горького трагизма существования и при этом пренебрежение им в полном высвобождении стихии желания и творческой воли есть доминирующая тема западной парадигмы. Ее бесчисленные вариации проходят через все века и периоды нашей цивилизации и уходят корнями к самой ее колыбели – в греческую и затем римскую античность. Более того, древнегреческая культура и ключевой для нее жанр трагедии были основаны на сопряжении этих двух тезисов. Их ярчайшим выразителем был Софокл, который в трагедии «Эдип в Колоне» дает известнейший парафраз следующих строк поэта Феогнида (перевод А. Пиотровского):

Написанный в VI в. до н. э. стих Феогнида – это первое отчетливое сгущение того абсолютного мрака, который неизменно маячит за спиной западной культуры, начиная с Древней Греции, проходя через христианское проклятие миру сему в противовес трансцендентному Божьему миру и новоевропейский пессимизм. Мрак этот всегда, впрочем, оказывается задушен и побежден экспансивной волей западного человека – в равной мере созидательной и разрушительной энергией желания. Обратимся вновь к Софоклу, на этот раз к его трагедии «Антигона» (перевод Ф. Зелинского):

В древнегреческих поэзии и философии уже отчетливо звучат те самые самоуверенность человека, «прагматичность» и нацеленность на овладение природой посредством разума и техники, что стали ассоциироваться с Западом эпохи Нового времени. Закономерным следствием властности и экспансивности западного этоса является отсутствие в нем весомых подобий классическим идеалам восточной мысли, которая построена на ограничении желания. Культура Запада исторически чужда принципу непричинения вреда всем живым существам (ахимса), центрального для большинства восточных учений. Столь же чужда ей идея не-деяния (у-вэй), то есть отказ от действий, противоречащих естественному ходу вещей, отказ от насильственной трансформации мира. Между тем, у-вэй – не только основа даосизма; в разных формах не-деяние играет важную роль и во всех остальных практиках, от йоги и буддизма до конфуцианства. Растворение в настоящем моменте, сопряжение субъекта и объекта тоже находят здесь мало поддержки, как и целый ряд других столь важных для азиатского Востока идей.

Разумеется, когда я говорю о Западе и Востоке, речь идет об идеальных типах и преобладающих тенденциях, из которых имеются исключения. В любом масштабном обзоре неизбежны статистические выбросы, но они никак не меняют общей тональности. Даже там, где в западных учениях мы наблюдаем ограничение желания и воли в одной сфере, это по большей части делается лишь ради того, чтобы они могли развернуться в другой. Таков, к примеру, был проект стоицизма, давшего бой привязанностям и низменным влечениям ради деятельного воплощения высшего долга; это же характерно для христианства, которое язык не повернется назвать смиренным и далёким от властности и экспансии.

Западная парадигма всецело раскрывается в Новое время, в эпоху научно-технического прогресса. Знание приравнивается к силе, покорение природы начинает идти полным ходом, а вера в способность разума к глубокой трансформации общества и личности ради светлого будущего становится крепка как никогда. Апогея все эти установки достигают, по справедливому наблюдению Хайдеггера, в учении Ницше, самого западного из философов, который выразил само существо Запада, в том числе в своем понятии «воля к власти». Ницше не просто совмещает в себе два вышеозначенных глубинных принципа: максимизацию воли и пренебрежение толикой счастья. Он блестяще обосновывает их и доводит до так и не превзойдённого совершенства.