За милых дам - Ирина Арбенина

Обычно он терпеть не мог сорт людей, подобных этой родственнице: встречаясь с прокурором в «неформальной» обстановке, такие всегда жаждали услышать что-нибудь страшненькое и ужасненькое, искренне считая, что с врачом, независимо от того, чем он занят в данный момент: ест ли, пьет ли или парится в бане — надо говорить о болезнях, а с прокурором — о преступлениях…

— Ужасно боюсь, что в квартиру заберутся! — донимала Костю родственница. — Представляете… вот недавно, сижу, пью чай на кухне, и вдруг будто шорох какой-то за окном… Может, это птица была?

— Может, и птица… А может, и не чай ты, кума, пила… — набравшись незаметно, но изрядно своей сладенькой, вроде как дамской, но на самом-то деле закрепленной шестидесятиградусным чистым спиртом наливочки, Костя обычно начинал петь и говорить в рифму.

— Нет, ну, правда же… — не унималась родственница. — Ведь у меня четырнадцатый этаж… Нет, ну честно, Костя, ну бывают же такие случаи?.. Ну, что забираются?.. Мне почему-то стало тогда так страшно, так страшно…

— У нас, радость моя, чего только не бывает… — Костя с удовольствием похлопывал зануду-родственницу по изящной ровненькой спинке. — Фантасты, Оруэллы и Уэллсы всякие такого придумать не могут, что у нас бывает…

На этот раз Костя, устроивший гостье прием по полной программе: баня, шашлыки, камин, наливочка — был милостив и не отказался побаловать любительницу «историй» страшненьким и ужасненьким… Тем более что она была недалека от истины. Уже полтора года кто-то забирался в центре в квартиры верхних этажей, что, конечно, не было для милиции новостью: с такими специалистами сталкивались нередко…

Но в данных случаях этот «кто-то» не обчищал пустые квартиры, как это обычно было принято, а замучивал до смерти людей, которые в них находились. Трупы были обезображены до такой степени, что выворачивало наизнанку даже бывалых, изрядно повидавших на своем веку сотрудников выезжавшей бригады. Иногда это не было даже похоже на грабеж: квартиры не были перерыты, перевернуты, все оставалось на местах. Возможно, пропадали деньги, поскольку нападению подвергались далеко не самые бедные сограждане. Но утверждать что-либо с уверенностью было невозможно. Пропали из квартиры деньги или нет? Сведениями о наличности, припрятанной в квартире, при жизни потерпевшие не спешили делиться даже с близкими родственниками, которым приходилось потом опознавать их трупы.

Похоже, что «некто» не утруждал себя поисками, а вымучивал, вытягивал из своих жертв с помощью изощренных пыток сведения о тайниках. Впрочем, даже когда тайников не было, этот «некто» не уходил пустым. Иногда родственники не обнаруживали в квартирах редких, очень запоминающихся, «фамильных», драгоценностей. Или утверждали, что некоторые из потерпевших открыто носили при себе изрядные суммы: иметь при себе запечатанную пачку стодолларовых купюр было для нынешних нуворишей естественно и буднично, считалось хорошим тоном.

Зачем тогда «некто» замучивал до смерти, а не «просто убивал», заметая следы и избавляясь от нежелательных свидетелей? Возможно, это был садист-маньяк, для которого добыча была делом второстепенным. Во всяком случае, большинство потерпевших умирали от болевого шока, от мучений, превосходящих силы нормального человека. Как бы там ни было, свидетелей никогда не оставалось…

По всей видимости, «некто» проникал в квартиры очень быстро и поистине виртуозно. Лишь однажды пенсионер, обедавший у окна, на кухне, задумчиво и сосредоточенно пережевывая вставными зубами котлету — занятие, требующее особого внимания, — заметил, что на крышу соседнего дома по тросу поднимается невероятно худой мужчина… Но утверждать, что это не было наваждением, пенсионер не мог: настолько мгновенно все произошло: мужчина промелькнул и исчез. Вполне реальным, правда, оказался неузнаваемо изуродованный труп «челночницы», обнаруженный в том доме, где был замечен верхолаз.

Напасть на след садиста — Костя Коробов так и объяснил это своей испуганной и зачарованной его рассказом родственнице — было практически невозможно. Ясно, что тот работал один и являлся, что называется, «самородком»… Есть такой сорт одиночек, свихнувшихся на каком-то пунктике. Они обдумывают свой безумный замысел иногда очень долго, не год и не два; изобретательны и тщательно готовятся… И когда такой внешне ничем не примечательный гражданин, дозрев, начинает действовать, вычислить его необычайно трудно. Главным образом, потому, что действия его нестандартны, неожиданны — аналогов нет. Это своего рода безумный гений, чье поведение не поддается логическим объяснениям. К нему нет подходов через осведомителей, поскольку он не контактирует с уголовной средой. Он совершает свое преступление и снова возвращается к нормальной жизни: на работу, в семью, заурядный, обычный Семен Семеныч, на которого и подумать-то невозможно…

Родственница слушала Костю и изумленно качала головой.

— Кожа да кости… — так сказала Женщине Марта о своем муже. — Кормлю, кормлю: и блинами, и пирогами, и борщами со сметаной, а все не впрок… И вот всю жизнь такой… ну хоть на граммулечку бы поправился.

— Болеет, что ли? — участливо поинтересовалась Женщина.

— Да здоровый… — вздохнула Марта. — И сильный, как незнамо кто… А вот никак не поправится… будто жар его какой-то изнутри иссушает…

И тогда Женщина дала ей адрес этого альфонса и сопляка, Додика Бабкина, и очень подробно объяснила, как хорошо Марте будут там платить за работу, и хозяин непривередливый: парень молодой, но богатый…

— Я с мужем только посоветуюсь, — пообещала Марта.

«Ну вот и посоветуйся со своим мужем, дорогая, — удовлетворенно улыбнулась про себя Женщина, — а уж он, твой скалолаз, решит, как ему поступить…»

Легкого поскрипывания и скрежетания, с которыми резался и выдавливался шведский пластиковый вакуумный оконный пакет, Додик не услышал… Он нежился в глубоком, мягком и нежном, как тело послушной гейши, кожаном кресле — мебель, которой Надя Хоккер обставила для него эту замечательную квартирку в мансарде, тянула на много тысяч долларов — под музыку своего обожаемого Игги Попа… Эта странная мелодия уводила, уносила его в причудливый чудесный мир, где не было Нади Хоккер с ее грубым ненасытным аппетитом нимфоманки, ежедневно требующей от него очередной порции откровенно бордельных, на ее вкус, радостей. Точна и регулярна она была при этом, как фирменный поезд «Красная стрела»… Дождь ли, снег ли, хоть землетрясение, хочется Додику или он не в настроении — не имело значения: около шести вечера Надя открывала своим ключом дверь «его» квартиры и начинала раздеваться еще в прихожей, взмокшая от спешки и похотливая, как мартовская кошка… Она так торопилась, что даже не удосуживалась заглянуть в ванную… А к каким только фокусам она не прибегала, чтобы привести слабенького и холодного Додика в «форму»…

В мире, которым он грезил под мелодию славного Игги, этой рыжей толстой коровы Хоккер не было. Зато купленная Надей мебель, пробуждающая чувственность и негу (в гораздо большей степени, чем все хоккеровские сексуальные ухищрения), там была… И эта чудная мансарда с евроотделкой, шведскими окнами, сплит-системой, джакузи и «Бош»-техникой, там тоже была. (Додика классно прикалывало, что жил он именно в мансарде — это было так стильно, клево, не по-совковому — чудненькая все-таки пришла в голову мэру идея: надстроить реконструируемые дома в центре мансардами…) И синяя новая «BMW» там тоже присутствовала. И деньги, чтобы жить легко и не мучаясь, там тоже имелись. А самой Нади там не было. Словом, Додик погружался в замечательный мир — утонченный, стильный, изящный, под стать ему самому, очень ценившему именно такие свойства жизни. В этом мире и сам Додик являлся таким, каким его воспринимали большинство окружающих, не знающих про Танечку и про Надю, про всех женщин и мужчин: благородным, независимым, гордым человеком.