Андрей Белый. Между мифом и судьбой - Моника Львовна Спивак

его сознание, было предисловие Каменева к его книге о Гоголе. Это предисловие показывает, что как бы ни обернулись внутрипартийные отношения, нормального развития мысли все равно бы не допустили. При любом обороте событий идея о воспитании и опеке над мыслью все равно осталась бы основой основ. Вот столбовая дорога, сказали нам, а если мы ее для вас проложили, зачем вам ездить по проселочным?.. К чему чудачества, когда перед вами поставлены самые правильные задачи и заранее дано их решение!..

Наши опекуны во всех своих формациях никогда не ошибались и не знали сомнений. По зародышу они смело определяли, каков будет плод, а отсюда один шаг до декрета об уничтожении бесполезных зародышей, мыслей и ростков… И они это делали, и притом весьма успешно…[1688]

Э. Г. Герштейн (один из ее мемуарных пассажей был приведен в конце предыдущего раздела) в другом фрагменте воспоминаний сходным образом передала взгляд Н. Я. Мандельштам на кончину Белого и позицию Пастернака, сформулированную им в «привокзальной» беседе с Ахматовой:

До отхода поезда оставалось еще время, они разговорились об Андрее Белом, отзывались критически о его последней прозе и принадлежности к обществу антропософов. Но когда речь зашла о статье Л. Б. Каменева, как утверждала Надя, убившей писателя, Борис Леонидович сразу: «Он мне чужой, но им я его не уступлю»[1689].

Поясняя слова Пастернака, Герштейн еще раз повторила основную мысль Каменева: «Дело в том, что в предисловии к последней книге Белого „Между двумя революциями“ Каменев охарактеризовал всю его деятельность как „трагифарс“, разыгранный „на задворках истории“»[1690].

Любопытно, что и Н. Я. Мандельштам, и Э. Г. Герштейн перепутали название книги, выход которой так травмировал Белого: и «Мастерство Гоголя» (1934), и «Между двух революций» (1935) были изданы уже посмертно; к тому же к воспоминаниям «Между двух революций» (1935) Каменев вообще предисловия не писал, а предисловие Каменева к «Мастерству Гоголя» (1934) не только не оскорбило, но даже обрадовало Белого[1691]. Однако обе мемуаристки были едины в оценке каменевской статьи как статьи убийственной. Думается, что Мандельштам если не сам породил эту точку зрения, то как минимум ее разделял.

Актуализации темы каменевского предисловия в дни похорон Белого способствовало еще и то, что 9 января в газете «Известия» появился некролог, подписанный Пастернаком, Пильняком и Санниковым, вызвавший скандал в оргкомитете Союза писателей. Авторы некролога пытались не только оценить заслуги Белого перед русской и мировой литературой, но и опровергнуть упреки Каменева в его адрес[1692], что Мандельштамом вполне могло считываться. Более того, на следующий день, 10 января, чтобы нейтрализовать переоценку творчества Белого, допущенную в некрологе Пастернака, Пильняка и Санникова, в той же газете «Известия» был напечатан некролог Каменева, повторяющий в основных чертах, хоть и в чуть смягченном виде, основные положения его статьи к «Началу века».

Как представляется, Мандельштам в стихах памяти Белого не ограничился отражением реалий похорон, но и выступил полемически по отношению к ряду тезисов «убийственного» каменевского предисловия.

Так, например, не исключено, что каменевским предисловием, рисующим Белого фигурой трагикомической, а его творчество трагифарсом, навеяны слова Мандельштама: «На тебя надевали тиару — юрода колпак». Просвечивающая здесь отсылка к словам Белого из статьи «Театр и современная драма», на которую указывалось ранее («Жреческая тиара раздавила бы актера, если б не сумел он ее превратить в дурацкий колпак»), и менее явная — к стихотворению «Вечный зов» — объясняют лишь источник цитаты, но не заложенный в стихотворении обвинительный выпад в адрес всех тех, кто надевал на писателя «юрода колпак», то есть превращал его в шута[1693]. Здесь, как кажется, считывается выпад в адрес Каменева, который как раз, по мнению и Мандельштама, и его жены, и вообще людей из окружения писателя, Белого в шута и превращал.

Свое предисловие Каменев начал следующим заявлением:

С писателем Андреем Белым в 1900–1905 гг. произошло трагикомическое происшествие: комическое, если взглянуть на него со стороны, трагическое — с точки зрения переживаний самого писателя. Трагикомедия эта заключалась в том, что, искренне почитая себя в эти годы участником и одним из руководителей крупного культурно-исторического движения, писатель на самом деле проблуждал весь этот период на самых затхлых задворках истории, культуры и литературы. Эту трагикомедию Белый и описал ныне в своей книге «Начало века». Книга получилась интересная, жестокая для автора и трудная для читателя[1694].

В этой связи уместно вспомнить и записанную С. Д. Спасским со слов Клавдии Николаевны реакцию Белого на появление в печати книги «Начало века»:

Предисловие к «Н<ачалу> века» поразило. — Я никогда не был шутом. А он меня сделал шутом. — Как теперь я могу появляться в ГИХЛе!

Не любил вспоминать о предисловии. Но однажды, вернувшись домой, обессиленный, прилег на кровать, свернувшись:

— А все-таки ушиб меня К<аменев>[1695].

Видимо, о чем-то подобном писал и Г. А. Санников: «Выход „Начала века“. Предисловие. Слезы К<лавдии> Н<иколаевны>. Встреча и разговор. „Какой-то шут гороховый“»[1696].

К теме шутовства применительно к единомышленникам раскритикованного писателя и к нему самому Каменев обращался в предисловии неоднократно. Так, по его мнению, из той «группы», к которой принадлежал Белый, «наиболее „деловые“ и „сериозные“ <…>, вроде Мережковских или Булгаковых», не останови их Октябрьская революция, «стали бы архиереями светской церкви штампованной буржуазной идеологии, а другие, менее устойчивые и менее „солидные“ — шутами при ней». Каменев подчеркивает: «К этому выводу неизбежно подводит книга воспоминаний Белого. <…> Но автор не делает этого вывода. Мы обязаны сделать это за него»[1697].

В другом месте предисловия Каменев иронически воспроизводит цитату из мемуаров Белого, содержащую описание Вяч. Иванова, одного из «крупнейших, рядом с Мережковским, „властителей дум“ кружка Белого»:

Недоставало, чтобы он (Вячеслав Иванов), возложивши терновый венец на себя, запахнувшись во взятую у маскарадного мастера им багряницу: извлек восклицания:

— «Се человек!»

Прошу не смешивать с евангельским текстом; в контексте с показом Иванова «Се человек» означает:

— «Се шут!»

Таким мне казался <…>[1698].

А далее определение «Се шут!» Каменев прилагает ко всему окружению Белого и распространяет на него самого:

Таковы в характеристиках самого автора люди его идейного окружения. А сам автор? Он, конечно, в своей книге всех искренней, всех честней со своею мыслию, всех выше горячностью своего искания истины. Но что же из всего этого выходит на деле?[1699]

Не исключено, что Каменева (или — в том числе и Каменева) винил Мандельштам, говоря о