Горбачев. Его жизнь и время - Уильям Таубман

Следующий саммит проходил в Москве с 29 мая по 3 июня 1988 года. Чрезвычайно важно было “не допустить потери темпа”, считал Горбачев, потому что “передышка могла привести к откату назад”, и завершить предстоящий московский саммит договоренностями о значительном сокращении стратегического ядерного вооружения[1428].

В целом, подготовка к московскому саммиту проходила гораздо более гладко, чем в 1987 году. Впервые, по воспоминаниям посла Мэтлока, “не было никакой словесной перепалки” о том, состоится ли вообще эта встреча. На сей раз Горбачев не пытался (как он делал это в 1986 и 1987 годах) “выдвигать предварительные условия для саммита”. Несмотря на свои надежды добиться соглашений по вопросу о стратегических вооружениях – или хотя бы обозначить общие принципы, – он не стал делать саммит “заложником этого или какого-либо иного соглашения”[1429]. Не делал ничего подобного и Рейган. Хотя он по-прежнему хотел подписать в Москве договор о сокращении стратегических наступательных вооружений (СНВ), на Рейгана оказывали сильное давление республиканцы, протестовавшие против ратификации договора о ликвидации РСМД, а также “нелепый” (по словам Мэтлока) отказ военно-морского флота США ограничивать количество крылатых ракет морского базирования[1430].

“У нас слишком мало времени”, чтобы завершить подготовку договора по СНВ до московского саммита, заявил Рейган в конце февраля[1431]. Но Горбачев далеко не сразу осознал это и согласился, а потому в ходе бесед с Шульцем в ту зиму он часто выказывал перепады настроения. 22 февраля, когда оба политика позировали фотографам в Кремле, американский журналист Дон Обердорфер заметил, что Горбачеву больше неинтересно “трепаться с прессой”: его “откровенно раздражала необходимость даже этой короткой фотосессии, которая отвлекала его от срочного дела”. Хотя в тот раз все обошлось без сюрпризов и без вспышек гнева (спонтанных или умело разыгранных), заместителю ассистента госсекретаря Саймонсу Горбачев показался “подавленным”[1432].

К апрелю, когда Шульц снова прибыл с визитом в Москву, Горбачев уже осознал, насколько туманны перспективы соглашения по СНВ. К тому же, общество было взбудоражено письмом Нины Андреевой, и совсем немного оставалось до XIX партконференции с критикой Ельцина. Поначалу Шульцу показалось, что Горбачев “уверен в себе и держится так, словно у него вовсе нет соперников”, но затем он вдруг “впал в приступ гнева”. “Лицо у него помрачнело, – вспоминал Колин Пауэлл, – голос зазвучал глухо, рука стала рубить воздух”. Горбачев начал ругать речь Рейгана, с которой тот выступил днем ранее в Совете по мировым делам в Спрингфилде, в штате Массачусетс. В этом выступлении (Рейган ставил себе в заслугу вывод советских войск из Афганистана, вновь обещал продолжить помощь афганским повстанцам и призывал давать отпор советской агрессии во всех остальных местах) президент просто пытался умиротворить консерваторов, возражавших против ратификации договора о ликвидации РСМД. Но Горбачев осудил эту речь как очередную попытку читать Советскому Союзу “проповеди, нотации, наставления”. “Неужели именно с этим багажом [Рейган] собирается в Москву?” Горбачев терялся в догадках: как это все понимать, во что выльется саммит? “Устроим перебранку, похороним все”[1433].

Шульцу показалось, что Горбачев охвачен “лихорадочным возбуждением”. А может быть, он просто устроил театральное представление, рассчитанное на отечественных консерваторов? Шульц не читал речь Рейгана, произнесенную в Спрингфилде, и поэтому решил никак не реагировать на горбачевский всплеск эмоций. И тут Горбачев внезапно успокоился. Даже вспомнил о том, как прошлой весной в этом самом зале Шульц читал ему наставления об информационном веке: “Мне очень понравился тот разговор. Я много думал на эту тему, и не я один. Я советовался со специалистами. Если мир движется в том направлении, о котором вы говорили, значит, у наших двух стран есть масса причин для сотрудничества”[1434].

Похоже, Горбачев готовился к тому, что этот саммит будет иметь в основном символическое значение. Рейган “приедет в Москву, сфотографируемся, примем его хорошо, и этим дело, по-видимому, ограничится”, говорил он чехословацкому лидеру Гусаку в апреле[1435]. Предстоящая встреча “небесполезна”, сообщал он заместителю председателя компартии Японии, побывавшему с визитом в Москве[1436]. В дневниковой записи Черняева от 19 июня сравнительная важность визита Рейгана и XIX партийной конференции обозначена так: “Перерыв в Волынском [в работе по подготовке к конференции] в связи с Рейганом”[1437].

В идеале Горбачев, конечно же, хотел большего, но он не мог допустить, чтобы Рейган превратил саммит в площадку для антисоветской пропаганды. По счастью, Рейган это понял. После нагоняя, который Горбачев устроил Шульцу, президент несколько сбавил тон и начал делать упор на успехи, уже достигнутые в отношениях с Москвой, отмечая, что Горбачев нисколько не похож на своих предшественников. Он даже рассказывал советским журналистам, бравшим у него интервью, что прочел книгу советского лидера “Перестройка” и что она заставила его взглянуть на будущее с оптимизмом[1438].

Как и предыдущей встрече в Вашингтоне, саммиту в Москве недоставало содержания, зато формы было хоть отбавляй, особенно в том, что касалось символических жестов, поэтому Горбачеву удалось (не совсем безосновательно) объявить этот саммит победой. Солнечным воскресеньем, в два часа дня, супруги Рейган прилетели в аэропорт Внуково-2 после двухдневного отдыха в Хельсинки. Пока они находились в пути, были напечатаны революционные горбачевские “тезисы” к XIX партконференции, что побудило Мэтлока сказать Рейгану: “Если Горбачев в самом деле имеет в виду то, что заявляет, – а в противном случае он вряд ли стал бы представлять свои идеи на коммунистической партийной конференции, – тогда Советский Союз уже никогда не будет прежним”. Тем забавнее было то, что чету Рейган во Внуково встречал не кто иной, как Громыко, по-прежнему остававшийся номинальным главой государства, и еще то, что по прибытии Рейган разразился очередной русской пословицей: “Родился – не торопился”, то есть всему свое время. Этим он хотел сказать, что никакие важные соглашения в этот раз в Москве подписываться не будут[1439].