Дань псам. Том 2 - Стивен Эриксон

Нет – нет и нет. Ведь Кадаспала создал бога, создал бога, бога, он создал бога и нож, нож, нож…

Аномандр Рейк стоит, и узор просыпается; просыпается его сила и сила Рейка.

Странствующая обитель, прекращай странствия. Бегущие врата, не бегите. Вот что он сделает. Вот какую жертву принесет – ах как ценно, как благородно, как благородно, да, и умно, ах как умно; а кто еще так благороден и умен, как Аномандр Рейк?

Ничего не выйдет!

Бог-младенец! Пора! Чувствуешь нож в руке – сожми его! Подними повыше – дурак ничего не видит, ничего не подозревает; не знает о том, что я чувствую, что не забуду, не забуду, нет – никогда не забуду!

Дотянись.

Бей!

Бей!

Бей!

Буря света, разбитая луна, солнце, встающее за тучами, из которых льет бурый грязный дождь; Черный Коралл – город в осаде, и в нем тисте анди наконец чувствуют смерть их владыки, а с ним и смерть их мира.

Разве справедливо возлагать все бремя давно умершей надежды на одного и требовать от него так много? Разве это не есть настоящая трусость? Он был их силой. Он был их храбростью. И платил дань псам за них всех, веками, и ни разу не отвернулся.

Словно пришел на замену своей матери. Сделать то, чего не сделала она.

Наш владыка мертв. Он покинул нас.

Народ горевал.

Дождь продолжался. Келик горькими потоками тек по улицам, по стенам домов. Торопливо наполнял канавы. Капли падали на шкуру Силаны. Это дождь-узурпатор, и против него они бессильны.

Пей до дна, Черный Коралл.

И танцуй, да, танцуй, пока не умрешь.

Крысмонах с трудом взбирался по грязному склону среди корней, неся двух последних детишек. Наверху скорчился Штырь, перепачканный в глине, похожий на проклятую горгулью. В его глазах светилось не злорадное веселье, а изнеможение и ужас.

Неестественный дождь добрался до этого сломанного, наполовину разбитого леса. Старые траншеи и уступы почернели от слизи, обломки стен напоминали гниющие кости и зубы, как будто с холма содрали плоть, обнажив гигантское изуродованное лицо, которое бессмысленно улыбается в серо-бурое небо.

Двое бывших «мостожогов» смогли отыскать двадцать детишек, из которых четверо были при смерти, не весили практически ничего и свисали в руках как куклы. Мужчины всю ночь носили детей в траншеи и в туннели, где можно было укрыться от гнусного ливня. Они наворовали одеял, еды и чистой воды в кувшинах.

Когда Крысмонах подошел ближе, Штырь поднялся, чтобы помочь ему перебраться через край. Истощенные девочки висели, как соломенные чучелки, головы болтались; Крысмонах передал их по очереди Штырю, который пошлепал по залитой грязью траншее.

Крысмонах наклонился лицом вниз, чтобы уберечь от дождя глаза и рот, и принялся глубоко дышать.

Жизнь солдата приучает к тяготам и лишениям, они становятся привычными, как пара протекающих кожаных сапог. Так почему теперь все иначе?

В туннеле раздался плач, а потом зазвучал голос Штыря – успокаивающий и ободряющий.

Боги, как же Крысмонаху хотелось заплакать.

Иначе, все совершенно иначе.

– Солдаты, – пробормотал он, – бывают разные.

Долгое время он был солдатом, наелся досыта и просто ушел. А теперь явился Штырь, взял его, вывернул наизнанку и превратил в совсем другого солдата. И этот солдат казался правильным. Таким как нужно. Он понятия не имел…

Крысмонах посмотрел на подошедшего Штыря.

– Давай на этом и остановимся, Штырь, – взмолился он. – Пожалуйста.

– Я хочу вонзить нож в рожу Градитхана, – прорычал Штырь. – Хочу вырезать его черный язык. И затащу эту сволочь сюда, чтобы все эти крохи видели, что я с ним сделаю…

– Только попробуй – и я сам тебя убью, – пообещал Крысмонах, оскалившись. – Они и так насмотрелись всякого.

– Они должны увидеть отмщение…

– Они увидят не отмщение, – сказал Крысмонах, – а только прежний гребаный ужас, прежнюю безумную жестокость. Ты хочешь отмщения, так сделай по-тихому, Штырь. Там, внизу. Только не жди помощи от меня – я не участвую.

Штырь уставился на него.

– Что-то ты другие песни запел, Крысмонах. Вчера ночью ты талдычил, как мы прижмем его и дадим хороших…

– Я передумал, Штырь. Из-за этих крох. – Он подумал. – Из-за тебя, потому что ты заставил меня сделать то, что мы сделали. – Он хрипло рассмеялся. – Прикинь, я чувствую… искупление. Правда, забавная ирония, а, Штырь?

Штырь медленно прислонился спиной к стенке траншеи и сполз вниз, усевшись в грязь.

– Вот дерьмо. А я шел и шел, чтобы понять, что ты сделал и узнал здесь. Искал чего-то, думал, что здесь найду ответы… а у меня не было даже правильных вопросов. – Он скорчил гримасу и плюнул. – И сейчас нет.

Крысмонах пожал плечами.

– И у меня нет.

– Но ты достиг искупления, – прозвучало горько.

Крысмонах пытался собраться с мыслями.

– Когда тебя накроет… меня, когда меня накрыло, что такое хорошо, Штырь, то и искупление обрело новый смысл. И как бы ответов уже не ищешь – знаешь, что любой, кто обещает ответы, гонит туфту. Жрецы, жрицы, боги, богини. Полная хрень, понимаешь?

– Звучит странно, – возразил Штырь. – Чтобы получить искупление, нужно чтобы кто-то его дал.

– Но может, и не нужен кто-то другой. Может, просто нужно сделать что-то, стать чем-то, кем-то и почувствовать внутри, что изменился, – и вроде как пошел и искупил себя. И не важно, что думают другие. И знаешь, что у тебя есть все вопросы – правильные вопросы, неправильные, и, может, найдешь ответ-другой, а может, не найдешь. Это не имеет значения. А важно то, что понимаешь: никто другой тут вообще ни при чем. Вот об этом искуплении я толкую.

Штырь откинул голову назад и прикрыл глаза.

– Повезло тебе, Крысмонах. Это я серьезно. Правда.

– Ты идиот. Я гнил тут, все видел и ничего не делал. И если я оказался в другом месте, то только благодаря тебе. Проклятье, да ты же сделал то, что должен делать настоящий жрец: не советы хреновые раздавать, не мудрости гребаные изрекать, не сочувствовать – это все хрень. А просто врезать по яйцам и заставить делать то, что правильно. В общем, я не забуду, что ты сделал, Штырь. Никогда не забуду.

Штырь открыл глаза и, глядя в небо, почему-то нахмурился.

И Крысмонах тоже посмотрел вверх.

Одинокая фигура двигалась к Храму Тьмы, шурша мокасинами по скользкому булыжнику. В поднятой руке кружилась изящная тонкая цепочка; на концах поблескивали кольца. Толстые дождевые капли рассекались этой дугой и брызгали на лицо и чуть изогнутые в ухмылке губы.