Большое собрание мистических историй в одном томе - Коллектив авторов

из рода Тревейньон? Почему, почему усомнился я в этом? Рот стягивала тугая повязка, но разве он не мог быть ртом очнувшейся леди Тремейн? А щеки – на них цвели розы, как в дни ее беззаботной юности… да, конечно, это могли быть щеки ожившей леди Тремейн. А подбородок с ямочками, говорящими о здоровье, почему он не мог быть ее подбородком? Но в таком случае за дни своей болезни она стала выше ростом? Какое невыразимое безумие овладело мной при этой мысли. Одним прыжком я очутился у ее ног. Она отпрянула от моего прикосновения, окутывавшая ее голову жуткая погребальная пелена упала, и гулявший по комнате ветер заиграл длинными спутанными прядями пышных волос – они были чернее вороновых крыл полуночи. И тогда медленно раскрылись глаза стоявшей передо мной фигуры.

– В этом… – пронзительно вскрикнул я, – да, в этом я не могу ошибиться! Это они – огромные, и черные, и пылающие глаза моей потерянной возлюбленной… леди… ЛЕДИ ЛИГЕЙИ!

1838/1845

Ги де Мопассан

(1850–1893)

Покойница

Пер. с англ. Е. Пучковой

Я любил её безгранично, безоглядно. Почему люди влюбляются? Разве не странно, когда окружающий мир вдруг перестаёт существовать, когда лишь одно создание приковывает взгляд, питает мысли и чувства, когда сердце снедаемо только одним желанием и на устах трепещет всего одно имя. Имя, которое, как вода, бьющая из источника, поднимается из омута переполненной до краёв души и выплёскивается в словах, заставляя повторять его вновь и вновь, шептать без устали, повсюду, как чудотворную молитву.

Я никому не рассказывал об этом. Любовь всегда уникальна и всегда одинакова. Мне посчастливилось встретить свою единственную и полюбить. Вот и всё. Она окружила меня нежностью. Год я наслаждался её объятиями, прикосновениями, взглядами, шелестом платья, звуками голоса… Она полностью завладела мной, пленила меня, погрузила в блаженное забытьё, и я уже не осознавал, день на дворе или ночь, жив я или умер и где нахожусь – дома или на чужбине.

А потом она умерла. От чего? Не знаю.

Однажды дождливой ночью она пришла насквозь промокшая и вскоре начала кашлять. Кашель не прекращался целую неделю и окончательно подкосил её, она слегла.

Что случилось? И это мне неизвестно.

Доктора осматривали её, что-то записывали и уходили. Она послушно пила микстуры, которые они назначали. Руки её обжигали, такими были горячими, на пышущем жаром лбу блестели бисеринки пота, в лучистых глазах затаилась грусть. Я говорил с ней, и она что-то мне отвечала. О чём шла речь? Понятия не имею. Я всё забыл – всё, всё. Она умерла. Помню только её последний вздох, слабый, еле различимый. Больше ничего. Сиделка воскликнула: «Ох!» – и я сразу понял, всё понял!

Сознание моё затуманилось, я уже был не способен что-либо воспринимать. Совершенно не способен. Затем увидел священника, услышал, как он сказал: «Ваша любовница». Это прозвучало оскорбительно. Но ведь она умерла, никто не имел права её оскорблять. Я прогнал его. Пришёл другой, сделал всё, что требовалось, и был очень добр. Я плакал, когда он заговорил о ней.

Мне давали множество советов по поводу похорон. Я с трудом улавливал суть.

Но хорошо помню гроб и удары молотка, когда заколачивали крышку. О боже!

Мою возлюбленную закопают, спрячут от меня. Её! В этой яме!

Пришли несколько человек, наши друзья. Мы не увиделись. Я убежал.

Потом долго бродил по улицам. Как попал домой, не представляю.

А на следующий день отправился в путешествие.

Вчера я вернулся в Париж.

Моя комната… наша комната, наша кровать, квартира, дом – всё было пропитано тем, что остаётся живым от умершего. Безмерная скорбь захлестнула меня с новой силой, я начал задыхаться и, не сумев открыть окно, устремился к выходу. Мне было невмоготу находиться среди её вещей, в замкнутом пространстве, огороженном стенами, которые ещё хранили память о ней, скрывая в каждой незримой трещинке тысячи атомов её тела, её дыхания. Я схватил шляпу, не помышляя ни о чём, кроме спасения, и, уже подходя к двери, обратил внимание на большое зеркало в прихожей. Это она повесила его там, поскольку всегда оглядывала себя с головы до пят перед уходом, чтобы каждая деталь соответствовала её безупречному вкусу и всё, от обуви до причёски, выглядело идеально.

Я замер перед зеркалом. Она так часто смотрелась в него, что, вероятно, в нём должен был остаться её отражённый лик.

Я стоял, трепеща, впиваясь глазами в зеркальную гладь, бездонную, бесстрастную, но вобравшую в себя её образ, который словно бы оживал под моим воспламенённым взглядом, и в этот момент мы вместе обладали ею. Мне показалось, что я влюблён в саму эту отражающую поверхность: я прикоснулся к ней, но она была холодна. О, воспоминания, воспоминания! Безжалостное зеркало, испепеляющее, живое, пугающее, вновь возродило мои страдания. Счастливы те, чьи сердца подобны зеркалам, кто способен забывать запечатлённые образы, как только они исчезают из поля зрения, стирая память обо всём, что было дорого, чем хотелось упиваться ежеминутно, что дарило счастье привязанности и любви! Боже, какие муки!

Я выбежал из дома и, сам того не осознавая, направился к кладбищу. Вот и её могила – обычная, с мраморным крестом, на котором высечены простые слова: «Она любила, была любима и умерла».

А где-то там, внизу, покоилось её прекрасное тело и… разлагалось. Что может быть ужаснее?! Я зарыдал, припав лицом к земле.

Прошло немало времени, прежде чем я заметил, что уже наступил вечер. В тот же миг, словно отклик на потаённые чаяния страдающего любовника, мной овладело странное, безумное желание: я захотел провести ночь подле неё, последнюю ночь на её могиле. Но меня увидят, прогонят. Как быть?

Я решил прибегнуть к уловке – поднялся, сделав вид, что ухожу, и побрёл по городу мёртвых, удивляясь, до чего же он мал в сравнении с городами живых, хотя ведь почивших намного больше, чем ныне здравствующих. У меня не было какой-то конкретной цели, я просто шёл куда глаза глядят и размышлял о бренности бытия.

Мы строим высокие дома, мостим дороги, дабы хватило места для четырёх поколений, единовременно живущих на земле, вкушающих её плоды, утоляющих жажду водой из её источников и вином, что даруют её виноградники. А всем поколениям мёртвых, всему роду человеческому – тем, кто обитал здесь до нас, – не нужно почти ничего, разве что толика почвы! Земля принимает их, время стирает из памяти. Прощайте!

Неожиданно я пересёк границу кладбища и очутился