Горячо-холодно: Повести, рассказы, очерки - Анатолий Павлович Злобин

ежеквартально приходится подтверждать свое мастерство, доказывать свое право оставаться среди первых. Спору нет, дома нынче идут с потока, только на строительной площадке этот поток заканчивается, тут начинается индивидуальная сборочная работа, потому и не у всех получается одинаково скоро и ладно. И если Владимир Затворницкий вот уже двадцать лет состоит в строительной обойме, то не свойство обоймы тому виной. Книжка-то его называется «Семьсот первый этаж» — вот сколько этажей поставил Затворницкий со своей бригадой за эти годы в нашем городе.

И с первого этажа угодил в искусство. Когда еще поднимался вышеупомянутый девятый дом, явился на стройку молодой художник Г. Э. Сатель. Задумал Сатель картину «Утро каменщика» и выбрал в натуру молодого Затворницкого. Как картина та рисовалась и висела в выставочном зале, особый рассказ, и он уже исполнен в книжке. Но тут явно просилось закольцевание: молодой художник-де разглядел в безвестном юном каменщике будущего прославленного мастера, потому и выбрал его в качестве натуры для первого плана своего живописного полотна. А спустя много лет они снова встретились…

Однако Владимир начал с жаром возражать:

— Что он во мне мог тогда разглядеть? Чистая случайность это.

— Так вы не встречались больше?

— Не помню что-то.

Как известно, искусство противостоит случайному. Задуманный эпизод в книжку не вошел. И лишь теперь, обдумывая настоящий набросок, я решил поинтересоваться: что же стало с той давнишней картиной?

Разговор с Сателем оказался неожиданным. Нет, с картиной было все в порядке: висит в экспозиции, кажется, в Ужгороде. Неожиданным оказался сам рассказ Сателя.

— Конечно, я помню ту картину: первое крупное мое полотно после диплома. Я и дальше следил за Затворницким. Мы даже встречались.

— Первый раз слышу об этом.

— Да, была такая встреча. И даже не одна. Я хотел сделать подписной портрет именитого бригадира, продолжить, так сказать, начатую тему. Но замысел остался неосуществленным.

— Отчего же?

— Вы знаете, — продолжал Сатель, — Затворницкий произвел на меня несколько странное впечатление.

— Когда это было?

— В середине пятидесятых годов. О нем тогда много писали. Он казался деятельным, даже слишком. «Можете изображать меня, — сказал тогда Затворницкий, — но учтите, мне позировать некогда».

— И что же дальше было?

— Я израсходовал приготовленные краски на другую картину. С тех пор мы больше не виделись, но он ведь и поныне знаменит, не так ли?

Такой рассказ нельзя было оставить без последствий, но я решил не торопить событий. Мы с Владимиром должны были встретиться на стройке. Бригада ставила тогда дом в Чертаново. Мела поземка, на девятом этаже крепко задувало, но монтаж на доме шел ходко. Затворницкого позвали снизу:

— Бригадир, иди скорлупу класть.

Мы спустились на несколько пролетов. Раствор был уже приготовлен, и бетонная плитка, она и звалась «скорлупой», лежала рядом.

Это было необыкновенное зрелище. Если бы я был кинорежиссером, то непременно снял бы и смонтировал ленту о красоте человеческого тела во время трудового процесса. Конечно, тут можно показать и уродство, искажение тела непомерной физической нагрузкой, рабство труда, но я лично все же выбрал бы красоту этих движений, ибо она, красота, кажется мне более естественной для человека.

Затворницкий работал спокойно, без видимых усилий. Движения его были пластичны и соразмерны. Чехов как-то заметил, что грация — это есть лаконизм движений. И то было истинно грациозное зрелище. И вроде бы простое дело делал Владимир: примазывал приступочку к лестнице, такая есть во всяком доме, на всяком лестничном марше: там, где ступени соединяются с площадкой. Но как выразительно исполнял он нехитрую ту работу. Мастерком принимал раствор из корыта ровно столько, сколько его требовалось на приступку, затем словно бы пролетал над верхней ступенькой, оставляя над ней сероватые горбушки раствора. Несколько оглаживающих движений руки, раствор растекся ровным слоем. Мастерок уже лежит, руки легко обхватили плитку, сильно и ровно вдавили ее в раствор, и «скорлупа» легла точно вровень с лестничной площадкой, выдавив по бокам некоторый излишек раствора. Одним округлым движением мастерок собрал этот излишек «скорлупа» посажена. И лишь два слова было обронено за все время, чтобы не разрушалась рабочая сосредоточенность:

— Не наступите, перекосится.

Десять ступенек наверх, операция повторяется, спокойно, мастеровито, изящно. Я и раньше знал, что из всех прочих работ Владимир до сих пор больше всего любит кирпичную кладку или такие вот мелкосерийные, что ли, операции. И спрашивал: в чем истоки такой привязанности?

— Работу руками чувствуешь.

Только теперь, увидев эту работу рук своими глазами, я сумел оценить исчерпывающую точность ответа.

Потом монтажники ставили лестничный пролет. Несомый краном, он проплыл над нашими головами и, повинуясь знакам бригадира, опустился на предназначенное место, упершись в верхнюю площадку. Сварщик прихватил лестницу голубым огнем, и Затворницкий легко взбежал по ступенькам вверх вот она, нехоженая дорога в небо. Лицо бригадира светилось.

В тот день, путешествуя по этажам, наблюдая за сборкой, разговаривая с монтажниками, я невольно, если можно так выразиться, улавливал отраженный свет, исходящий от Владимира Затворницкого. Две подсобницы, не видя нас за перегородкой, говорили меж собой.

— А он что тебе?

— Я, говорит, платок тебе подарил. Чего тебе еще?

— И все?

— Молчит. Отвернется к стене — и молчит.

— А ты?

— А я говорю: нет больше моей мочи. Или давай по-хорошему, я помнить не буду, или уходи к ней.

— Так ведь он не уйдет.

— Не уйдет. Ему с обеими хочется.

— Ты Большому скажи. Большой его живо приструнит.

— Да неудобно как-то.

— А реветь тебе удобно?

«Большой» стоял рядом со мной и помалкивал. Когда-то Затворницкого звали за глаза «Бугор», в той кличке имелся некоторый уничижительный оттенок, основанный, видимо, на незнании. Но вот уже много лет как «Бугор» превратился в «Большого», комментарии вряд ли требуются.

— Это она про Василия, — пояснил Затворницкий. — Никак у них не склеится. Баламут он.