Том 15. Письма 1834-1881 - Федор Михайлович Достоевский

вернуться к Вашей свадьбе и быть на ней. Не сердитесь на меня за это желание; Вам слишком хорошо известно, как я смотрю на это: всё это должно быть и сделаться по Вашей воле и к общему удовольствию.{1174} Так оно и будет, в это я верую. Меня очень беспокоит то, что Вы пишете о нездоровье Саши; это дурно: но скажите, что за причина ему была оставить университет и заняться таким неблагодарным делом (неблагодарным, я знаю наверно), как инженерство путей сообщения.{1175} И какие расчеты были у Александра Павловича? Вот по таким же точно, может быть, расчетам и меня с братом Мишей свезли в Петербург в Инженерное училище, 16-ти лет, и испортили нашу будущность.{1176} По-моему, это была ошибка.

Вы пишете, что видели Федю. Человек он добрый, это правда, и, по-моему, ужасно похож, по сущности своего характера, на покойного брата Мишу, своего отца, в его годы, кроме его образования разумеется. Необразование ужасно гибельная вещь для Феди. Конечно, ему скучно жить; при образовании и взгляд его был бы другой и самая тоска его была бы другая. Эта скука и тоска его, конечно, признак хорошей натуры, но в то же время может быть для него и гибельна, доведя его до какого-нибудь дурного дела; вот этого я боюсь за него.{1177} Вообще вся эта семья, так мне близкая, меня приводит в отчаяние. Эмилия Федоровна жалуется на свою бедность, дочь ее Катя растет в большой тоске. Миша, которого Вы не знаете и который лучше Феди, почти ничего не делает и всё ищет места.{1178} При мне было бы им лучше. Мысль об них меня беспрерывно мучает, я уже не говорю о Паше. Ах, ангел мой, Вы не знаете, до какой степени я уже успел принять от них всякой неприятности. Злоба, клевета, насмешки — всё это на меня. Во всех своих несчастьях они винят одного меня. Эмилия Федоровна уверяет, что у них была фабрика и они, до моего приезда, жили богато, а когда я приехал и начал журнал, то все обеднели. Всё это ложь; когда я возвратился из ссылки, фабрика была обременена долгами и в полном упадке. Притом же и при начале журнала она продолжалась еще два года; но так как она ничего уже не приносила, кроме хлопот, то брат и продал при мне своему приказчику за ничтожнейшую сумму.{1179} Журнал же начал брат, и незадолго до возвращения моего испросил позволения у правительства издавать журнал. Начал он его с тем, чтоб спастись от тюрьмы за долги. Журнал этот пошел через меня и имел 4500 подписчиков; он доставил брату, за три года, до 60 000 руб. чистого барыша. Что ж они на меня теперь жалуются? Когда умер брат, денег не было ни копейки, а нужно было додать 8 номеров журнала.{1180} Они теперь обвиняют меня: зачем я не бросил журнал и не отдал им 10 000, которые взял у тетки? Каково обвинение! Да за что я буду отдавать и почему я должен? От сердца помочь я готов, но почему же должен? Потому, дескать, что брат меня содержал в Сибири. Совсем нет. Во всю Сибирь он выслал мне всего до 1000 руб. серебр<ом>, не более, остальное я заработал собственной работой. Да сверх того, имея полное право потребовать с брата права участия в барышах журнала, я никогда не требовал. А за сочинения мои, за «Мертвый дом» н<а>пример, я взял с брата всего по 200 руб. с листа, тогда как другие журналы мне предлагали по 250 руб. Они уверяют, с насмешкой, что и журнал-то я основал, чтоб иметь возможность печатать свои сочинения, которые нигде не принимали. Это, вероятно, они говорят про «Мертвый дом» и про «Преступление и наказание». Теперь они кричат, что я их бросил, я, который им всё отдал! Когда умер брат, я, достав денег, собрал их же, всех сотрудников и знакомых, и журнал решено было издавать по их же просьбе. Скажите, если б я бросил журнал, что бы они теперь говорили? «Мы были богаты, потому что был журнал с 4000 подписчиков. Федору Михайловичу стоило бы дать 10 000, дотянуть год, и мы были бы теперь богаты, но он журнал бросил». Вот что они бы говорили! Как они злобно смотрели на мою свадьбу (я разумею Эмилию Федоровну, Владиславлевых, Катю и, может быть, Пашу), какие насмешки они говорили тогда, что они внушали про меня, потихоньку, Анне Григорьевне, как пугали ее, как мерзили ей меня! (Всё это я теперь узнал; всё это факты, уверяю Вас.) Жаль, что я Вам всего не могу написать. Теперь я сам едва имею чем жить, а они кричат, что я их бросил! Я выехал из России, уже бывши должным Каткову 3000. Поверите ли Вы, что эти два года я жил всего на 4000 р., с переездами, с рождением Сони, и, сверх того, из этих же денег, из этих же 4000, нашел возможным, за два года, истратить на них более 700 руб. (считая всё) да за квартиру ихнюю 500 руб. Алонкину еще должен, — итого истратил на них до тысячи двухсот руб. Они же костят меня и ругают (это я знаю положительно) за то, «что я их бросил, тогда как брат меня содержал в Сибири». А по справедливости, брат мне бесчисленно должен остался. Вместо того чтоб бросить эти 10 000, да потом до двенадцати (если не более) тысяч уплатить кредиторам, да еще и теперь быть должным, — лучше бы я Вам отдал теперь пять тысяч, которые покойный Александр Павлович отдал брату за три месяца до его смерти. Александр Павлович тогда сказал мне, на мой совет дать их брату, чтоб я их гарантировал. Разумеется, серьезно и положительно ни я их не мог гарантировать, потому что сам ничего не имел, ни Александр Павлович не мог меня спрашивать серьезно, то есть в деловом отношении. Да и дал он брату уже без меня и безо всякой моей подписи. Но ведь я же понимаю, что не в подписи дело, а в том, что я, первый, навел на мысль Вашего папашу отдать деньги брату, и, сверх того, он тогда же пожелал, чтобы я их обеспечил. А стало быть, по совести, я признаю себя в этих деньгах виноватым торжественно, и если когда-нибудь благословит