Первая роза Тюдоров, или Белая принцесса - Филиппа Грегори

Его жена оставалась в Тауэре и целыми днями сидела в моих покоях, вместе со мной ожидая новостей. Она больше не носила вдовьи черные платья, но и не красовалась в великолепном бархате теплых, желто-коричневых тонов. Теперь она была одета в скромное, темно-синее платье и старалась быть незаметной; она даже садилась всегда так, словно пряталась у меня за спиной, и мне приходилось поворачиваться всем телом, если я хотела ей что-то сказать. Впрочем, вошедшие в мою гостиную — прежде всего король и его мать — и впрямь с трудом могли заметить ее, спрятавшуюся за высокой спинкой моего кресла.

Она шила — боже мой, она постоянно что-нибудь шила! — маленькие рубашечки для своего сына, маленького принца, изящные чепчики и ночные сорочки, крошечные чулочки для его драгоценных ножек и крошечные перчаточки, чтобы он случайно не поцарапал свое нежное личико острыми ноготками. Склонив голову над работой, она шила так увлеченно, словно хотела аккуратными стежками соединить края своей разорванной жизни; словно каждый такой стежок возвращал ее в иную жизнь, в Шотландию, в те дни, когда она была просто женой красивого молодого мужчины и жила с ним в охотничьем домике, без конца слушая его увлеченные рассказы о том, кто он такой, что он видел в жизни и чем занимался. И никто тогда не требовал от него опровергнуть чей-то авторитет, лишить кого-то трона, настоять на своих законных правах.

«Мальчишку» нашли через несколько дней. Генрих, похоже, совершенно точно знал, где именно его искать, словно это его самого связали, напичкали снотворным, отвезли куда-то на лодке и оставили на берегу отсыпаться. Рассказывали, будто «мальчишка» довольно далеко прошел пешком вверх по течению Темзы, воспользовавшись весьма труднопроходимой тропой и с трудом пробираясь через болота и густые заросли, и в итоге вышел близ Шина, на пастбища и поля, окруженные зелеными изгородями. Там он прямиком направился в контору, чтобы зафрахтовать судно, а потом его принял у себя бывший приор Шина, который когда-то был добрым другом моей матери. Затем старый приор сел на коня, поскакал к Генриху и, испросив его аудиенции, стал умолять оставить «мальчишку» в живых. Король, которого уже и без того бомбардировали просьбами проявить милосердие, увидев перед собой коленопреклоненного приора — причем приор отказался подняться, «пока бедный мальчик не получит помилование», — решил проявить снисходительность. Сидя рядом с леди Маргарет — при этом они оба выглядели как вершители судеб в Судный день, — Генрих распорядился выставить «этого мальчишку» на эшафот из пустых винных бочек и заставить его простоять там два дня, чтобы каждый мог его видеть и, проходя мимо, посмеяться над ним, или оскорбить и осыпать проклятьями, или просто швырнуть в него пригоршню грязи. Затем «предателя» должны были отвезти в Тауэр и заключить в темницу в ожидании решения короля — то есть навечно.

Его посадили в Садовую башню. Мне нетрудно было себе представить, как веселился при этом Генрих, в очередной раз обретший уверенность в себе; он наверняка видел в этом определенную иронию судьбы: «мальчишка», называвший себя принцем Ричардом, вернулся именно туда, где принца Ричарда в последний раз видели. Мало того, Генрих приказал поместить «мальчишку» в те же самые покои, где держали моих братьев, принцев Эдуарда и Ричарда.

И окно, выходившее на зеленую лужайку, было тем самым; именно в нем когда-то время от времени появлялись веселые мордашки моих братьев; оттуда они порой даже махали людям, собравшимся внизу, чтобы на них посмотреть, или тем, что возвращались из часовни, посылая мальчикам свое благословение. Теперь в окне виднелось лишь одно бледное лицо — лицо «этого мальчишки», — и все, кто его видел достаточно близко, утверждали, что он не только утратил всю свою привлекательность, но и стал почти неузнаваемым, так много синяков и ссадин покрывало теперь его красивое лицо. Нос у него был сломан и безобразно распух; за ухом тянулся кровавый шрам — кто-то ударил его туда ногой, когда он без чувств валялся на земле; само ухо было наполовину оторвано, и рана сильно нагноилась.

Теперь уж, наверное, никто не принял бы его за принца Йоркского. Он выглядел как завсегдатай пивных и любитель подраться. Судя по его виду, можно было предположить, что этому отщепенцу не раз в жизни доводилось падать на самое дно и теперь он уже вряд ли сумеет снова подняться. Он даже своей обаятельной улыбки лишился после того, как ему выбили передние зубы. В нем почти угасло знаменитое обаяние Йорков, и он больше никого очаровать не мог. И люди больше не собирались на лужайке, чтобы приветливо помахать ему рукой; и никто с упоением не рассказывал, что, мол, видел «принца Ричарда» — это перестало быть таким событием, о котором непременно стоило бы написать домой, в деревню: я видел принца! Я был в Тауэре и увидел, как он выглядывает в окно и машет рукой, и улыбка у него такая светлая!

Теперь «мальчишка» стал узником Тауэра. Его заперли там, чтобы избежать излишнего внимания; и действительно все шло к тому, чтобы его мало-помалу позабыли.

Но я была уверена: его жена, леди Кэтрин, никогда его не забудет. Порой я задумчиво смотрела на нее, видела ее вечно склоненное над шитьем лицо и думала: нет, она никогда его не забудет! Она умела хранить верность, просто я не сразу распознала в ней это умение. В последнее время она перестала возиться, как прежде, с тонким полотном и кружевами и перешла на грубые домотканые вещи: она, например, шила теплую куртку, словно зная, что тому, кто живет сейчас среди влажных каменных стен, никогда больше не суждено погреться на солнце. Я не спрашивала ее, зачем она мастерит такой теплый стеганый колет на подкладке из темно-красного шелка, а сама она явно не собиралась ничего мне объяснять. Она сидела в моих покоях и шила, низко склонив голову, но порой все же поднимала глаза и молча улыбалась мне или, положив свое шитье на колени, смотрела в окно; но ни разу она ни слова не сказала о том, за кого вышла замуж, ни разу не пожаловалась, что он нарушил клятву, данную ей перед алтарем, и теперь за это расплачивается.

Мэгги приехала навестить меня, оставив Артура в Ладлоу. В моей гостиной она всегда выбирала место рядом с леди Кэтрин, но при этом обе молодые женщины не говорили друг другу ни слова; казалось, им довольно этой физической близости, дающей обеим некий безмолвный покой. Частью «великой шутки» Генриха, праздновавшего свою победу над Домом Йорков, было то, что брат Маргарет, Тедди, находился в той же башне, что и муж леди Кэтрин, только этажом ниже. Оба молодых человека, один — законный сын Джорджа, герцога Кларенса, а второй, если верить его утверждениям, — сын Эдуарда, короля Англии, теперь находились совсем близко друг от друга; и если бы один затопал по полу ногами, второй непременно бы его услышал. Оба были теперь отгорожены от мира толстыми холодными каменными стенами древнейшего замка Англии, оба обвинялись в одном и том же «страшном преступлении» — в том, что были сыновьями Йорков, а один, что еще хуже, только утверждал, что является таковым. Итак, «война кузенов», по сути дела, продолжалась, ибо нынешний правитель заключил в тюрьму сразу двоих своих кузенов за принадлежность к Дому его соперников.

Эта беременность давалась мне как-то особенно тяжело; плод давил на позвоночник, ноги постоянно ломило, как при лихорадке. Мне было больно все — сидеть, лежать, гулять. Этот ребенок был зачат нами в ту самую ночь, невероятно радостную для Генриха, когда «этот мальчишка», нарушив обещание, сбежал из дворца. И мне казалось, что спина у меня болит, потому что отец моего будущего ребенка так тяжело навалился на меня в ту ночь и потому что ни один из нас не получил тогда ни капли радости и удовольствия. В ту ночь у Генриха было одно желание — наброситься на кого угодно, на меня, на Англию, на «этого мальчишку», и подмять его под себя; это было желание победителя окончательно сокрушить поверженного врага.