Своя-чужая боль, или Накануне солнечного затмения. Стикс - Наталья Андреева
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
– А пистолет? – вдруг вспомнил он.
– Какой пистолет? – отшатнулся Сидорчук.
– Тот, из которого ты в меня стрелял? В меня и Свистунова, когда мы Нахаловку штурмовали. Из него же убили Саранского. Да, судя по всему, Саранского. Не следователя Мукаева. Где ты его взял?
– У тебя в кармане, – тихо сказал Сидорчук.
– Где?!
– У тебя в кармане. Вместе с документами и ключами. Я запомнил этот брелок еще тогда, два года назад. Красивый. Серебряный дельфин с изумрудными глазами. Я сразу понял, что камушки настоящие. Если б я еще знал, где машина…
– А я пешком пришел, так?
– Пешком.
– Машину, значит, оставил на платной стоянке… И что мне делать? Что мне теперь с тобой делать?
В пистолете оставался еще один патрон. Убить бы его, Илюшу Сидорчука, и концы в воду. Почему-то он чувствовал, что лучше будет, если убьет. Тот тоже это понял, задергался:
– Не-ет. Я исчезну. Клянусь тебе: исчезну. Я ведь обо всем догадываюсь. Отпусти-и… Я в Горетовку… В Лимоновку, к тетке… Я в…
– Сиди пока здесь. Тихо сиди.
– Но как же? Фотографии же по городу? Ищут меня?
– Найдут – молчи. Ничего не говори о Саранском. И где взял пистолет. Я потом сам.
– Как же? – засуетился Сидорчук. – Что мне делать-то теперь? Что?
– Выйдешь – тебя пристрелят. Капитана Свистунова знаешь? Хорошо знаешь?
Илья вздрогнул и кивнул. Он же встал, подошел к лестнице, поднял с пола зонт. Пистолет засунул обратно в карман. Поднялся наверх, обернулся в последний раз, открыл дверь и сказал с нажимом:
– Все понял? Ты человек конченый. Ты в меня стрелял, это все видели. Свистунов тебе этого не простит. И подельникам твоим суд вряд ли поверит. Они к тому же, чтобы срок скостить, продадут тебя за милую душу. А мне поверят. И капитану. Понял? Быть тебе, Илюша, маньяком. На тебе все сходится.
Почувствовал, что все: он Сидорчука дожал. Тот сидел на ящике, обхватив голову руками. Закрыл дверь, но свет включать не стал, вышел на ощупь. На крыльце нажал на кнопку, неприятно каркнул черный зонт, раскрывшись, хлопнули крылья.
Шел, думая про Саранского. Вот он, оказывается, какой, его двойник: в дорогом костюме, с хорошими манерами, правильной речью, богатый, если имеет такую машину и загородный дом. Был. С хорошими манерами, богатый. А вдруг?.. Нет, он другой. И чем дальше, тем жестче. И чувствует себя следователем Мукаевым. Пройдет какое-то время, вновь станет самим собой. Это он погорячился, сказав Зое, что не представляет себя бабником, пьяницей и задирой. Сидорчука-то в спину как толкнул! А как дожал, припугнув оружием? Так кто же он, как не следователь Мукаев?
На улицах бурлили потоки воды, ноги мгновенно промокли, но он не обращал на это внимания. Шел и думал о своем двойнике. Почему они такие разные? И что на самом деле случилось в тот день, когда загадочно исчез следователь Мукаев? Очнулся, заметив на одном из домов табличку: «Улица Парковая». Достал прощальный подарок Илюши Сидорчука, сверился с его записями: дом 2, квартира 8. Кто она, Самойлова Татьяна Евгеньевна? Гадалка, что ли?
Пошарил рукой в кармане: деньги есть. Сидорчук сказал, что Самойловой нужно хорошо заплатить, тогда она все расскажет. Вскоре он звонил в дверь, обитую дешевым черным дерматином.
– Кто? – раздалось после короткой паузы.
– Татьяна Самойлова?
– Да. Кто это?
– Следователь Мукаев из прокуратуры. Я…
За дверью раздался отчаянный крик:
– О господи! Я все вам уже рассказала! Все! Ну сколько можно меня мучить?! Я ни в чем не виновата!
– Откройте, пожалуйста, дверь. Я вам все объясню.
– Не открою.
Он полез в карман, достал тысячную купюру, показал глазку:
– Денег хотите? Я знаю: вам нужны деньги.
– Да кому ж они не нужны?
Она посмотрела в глазок и загремела засовом. Дверь приоткрылась на длину металлической цепочки. Маленькая женщина лет шестидесяти, в платке, из-под которого смешными рожками выпирали пластмассовые бигуди, с неприязнью уставилась на стоящего на пороге мужчину:
– Что вы сюда ходите, как на работу? Какое преступление я совершила?
– Вам виднее, – уклончиво ответил он.
– Вы – следователь Мукаев? – Она все еще не собиралась его впускать.
– Да.
Татьяна Евгеньевна смотрела на него с недоверием:
– Вы меня не обманываете?
– Сколько раз я к вам уже приходил? Человек, похожий на меня.
– Похожий! Входите. Похожий.
Она отступила, и он вошел в тесную темную прихожую.
– Кто вы? – вновь спросила Самойлова.
– Не знаю. Со мной случилась неприятная история. После удара по голове я потерял память. – Он не стал вдаваться в подробности. Зачем?
– Значит, это правда. Кофе хотите?
– Чаю, если можно.
– Проходите на кухню.
Следом за Самойловой он прошел в такую же маленькую тесную кухню. Квартира была однокомнатной и малогабаритной.
– Одна живете? – спросил, присаживаясь на рассохшийся табурет.
– Одна. Разменялись с сыном. Со снохой не ужилась. Трехкомнатную квартиру улучшенной планировки разменяли на две. Так я очутилась здесь. На пенсию живу. Приходится подрабатывать, уколы на дому ставить.
Он понял намек и положил на стол тысячную купюру:
– Вот. Возьмите.
Она проворно схватила деньги. Купюра тут же исчезла в кармане ее засаленного халата.
– У вас действительно… амнезия? – спросила Самойлова, ставя на газовую плиту чайник. Чиркнула спичка.
– Да. Вы говорите, что я здесь уже бывал. А я ничего не помню. Ни вас, ни этой квартиры.
– Странно.
– А Сидорчук у вас был? Или вы встречались в другом месте?
– Сидорчук? Какой Сидорчук?
– Высокий худой господин неприятной наружности. Зубы желтые, прокуренные, череп вытянутый. Он тоже дал вам деньги. Кстати, адрес я получил от него. Он сказал, вам есть что мне рассказать.
– Но я уже все рассказала!
– Я потерял память, – терпеливо пояснил он. – Не могли бы вы повторить ваш рассказ?
– Что ж… Дело прошлое.
Она тяжело вздохнула. Налила чаю ему и себе, пододвинула вазочку с клубничным вареньем, поверху застыла пышная розовая пенка. Он смотрел, не отрываясь, на пенку. Детские воспоминания стерлись из памяти совсем. Но, кажется, он любил клубничное варенье, когда был маленьким. Самойлова поймала этот взгляд и сказала:
