Меч и Цитадель - Джин Вулф

Ну а любые имеющиеся у вас новости о посягательствах Абайи, несомненно, окажутся свежее моих: я таковых не получал с тех пор, как оставил расположение наших войск. Гормизд, полагаю, сейчас далеко на юге, а вот Олагуэр вполне сможет вам что-либо сообщить.

Ну что ж, вот повесть моя и подходит к концу. Через несколько дней мне предстояло покинуть столицу, а стало быть все, что я надеялся сделать там, надлежало проделать как можно скорей. Надежных друзей в гильдии, кроме мастера Палемона, у меня не имелось, а он для моих замыслов не подходил совершенно. Поразмыслив, я вызвал к себе Роха: уж он-то не сможет долгое время врать мне в глаза. (До встречи с ним я ожидал увидеть человека значительно старше меня, однако рыжеволосый подмастерье, явившийся по моему приказу, выглядел едва ли не мальчишкой, и после его ухода я долго изучал собственное лицо перед зеркалом, чего прежде сроду не делал.)

Рох рассказал, что вместе с еще полудюжиной более-менее близких моих друзей возражал против моей казни, тогда как большая часть гильдии высказывалась в ее пользу, и этому я поверил вполне. Кроме того, он непринужденно признался, что предлагал изувечить меня и изгнать (хотя, согласно тому же признанию, лишь посчитав, что иначе мою жизнь не спасти). Думаю, он ждал какой-либо кары: лоб и щеки его, обычно изрядно румяные, побледнели настолько, что россыпь веснушек казалась брызгами краски. Однако его голос ни разу не дрогнул, и ничто из им сказанного, на мой взгляд, не подразумевало намерения свалить вину на кого-то другого.

Конечно же, я в самом деле приготовил для него кару, и для всех прочих членов гильдии тоже. Нет, вовсе не из-за затаенного на них зла: просто, на мой взгляд, какое-то время, проведенное взаперти, в темницах под башней, должно было великолепно способствовать усвоению тех самых принципов справедливости, о которых говорил мастер Палемон, и гарантировать исполнение моего будущего указа о запрете на пытки. Тот, кто провел два-три месяца в страхе перед сим искусством, вряд ли станет жалеть о его упразднении.

Однако Роху я об этом ничего не сказал – лишь попросил его к вечеру раздобыть для меня облачение подмастерья, а наутро вместе с Эатой и Дроттом быть готовым помочь мне.

Одежду он принес как раз после вечерни. С неописуемым наслаждением я сбросил жесткий, тяжелый, вяжущий по рукам и ногам старинный костюм и вновь облачился в плащ цвета сажи. Ночью его темные объятия укрывают человека от посторонних глаз лучше любой другой известной мне одежды. Покинув покои правителя одним из потайных выходов, я, словно тень, двинулся от башни к башне и вскоре, никем не замеченный, достиг пролома в межбашенной стене.

День выдался теплым, погожим, но к ночи похолодало, и некрополь заволокло туманом, совсем как в ту давнюю ночь, когда я, вовремя выступив из-за монумента, спас жизнь Водала. Мавзолей, где я играл мальчишкой, тоже остался точно таким же, каким я видел его в последний раз: разбухшая, покоробившаяся дверь затворялась не более чем на три четверти.

Войдя в мавзолей, я зажег прихваченную с собой свечу. Некогда тщательно мною отполированный бронзовый саркофаг снова позеленел, устилавших пол сухих листьев не касалась ничья нога, сквозь зарешеченное оконце тянуло внутрь тонкую ветку росшее рядом деревце.

Тот самый камень оказался куда меньше и легче, чем мне запомнилось. Монета под ним потускнела от сырости, но никуда не исчезла, и вскоре я с нею в руках, вспоминая себя тем самым, прежним мальчишкой, охваченный дрожью, направился сквозь туман назад, к пролому в стене.

Ну а сейчас я должен нижайше просить тебя, читатель, – тебя, проявившего снисхождение к столь многим моим отклонениям и отступлениям в сторону, – снести еще одно. Это уж точно последнее.

Несколько дней назад (другими словами, спустя долгое-долгое время после действительного завершения событий, о которых я взялся рассказывать) мне доложили, что в Обитель Абсолюта явился какой-то проходимец, утверждающий, будто должен мне денег, однако наотрез отказавшийся передать их через кого-либо еще. В предвкушении новой встречи с кем-то из старых знакомых я велел камергеру привести его ко мне.

Нежданный гость оказался доктором Талосом. Очевидно, дела его шли неплохо: по случаю визита он разоделся в капот алого бархата и шашию из той же материи. Лицо его по-прежнему напоминало мордочку лисьего чучела, но порой казалось самую малость живее, словно из-за этих стеклянных глаз на меня нет-нет да поглядывает украдкой некто другой.

– Вы превзошли самого себя, – сказал он с таким низким поклоном, что кисть, венчавшая его шапочку, коснулась ковра. – А ведь я, если помните, предсказывал что-то подобное с первого дня знакомства. Честность, ум и достоинство там, внизу, не удержишь.

– Мы с тобой оба прекрасно знаем, что именно их удержать внизу проще простого, – возразил я. – Моя прежняя гильдия держит их, так сказать, «там, внизу» испокон веку. Однако встрече я рад, даже если ты послан хозяином.

На миг в глазах доктора отразилось недоумение.

– А-а, ты о Бальдандерсе. Нет, боюсь, он дал мне вольную. После того самого боя. После того, как нырнул в озеро.

– То есть, по-твоему, Бальдандерс остался в живых?

– О, в этом я даже не сомневаюсь. Просто вы, Севериан, знаете его куда хуже. Дышать под водой для него – сущий пустяк. Проще простого! Умен он был поразительно. Он был гением, непревзойденным гением уникального рода, неизменно обращенным внутрь, замкнутым на себя. Сочетавшим объективность ученого с эгоцентризмом мистика.

– Иными словами, он ставил опыты на себе? – уточнил я.

– О нет, вовсе нет! Как раз наоборот! Другие ставят опыты на себе, дабы вывести из результатов некий закон, применимый для всего мира. Бальдандерс же экспериментировал с миром, а прибыль, прошу извинить мою прямоту, тратил на собственную персону. Говорят…

Осекшись, он беспокойно огляделся по сторонам, удостоверился, что, кроме меня, его никто не услышит, и продолжал:

– Говорят, будто я – чудовище, и это действительно так. Однако Бальдандерс был чудовищем много страшнее меня. Если мне он в определенном смысле доводился отцом, то себя создал сам. Закон природы – и даже того, что превыше самой природы, – гласит: у всякого творения должен быть творец. А вот Бальдандерс сотворил себя сам; сам, стоя за собственной же спиной, отсек себя от нити, соединяющей нас, остальных, с Предвечным… Однако что-то я отклонился от темы.