Златоуст и Златоустка - Николай Гайдук

И вдруг старика осенило: полковник Бычий Глаз, старший брат Златоуста. Вот кто поможет. Надо ему рассказать, что произошло с Иваном, его младшим братом. «Полковник Бычий Вальс поможет! – думал Абра-Кадабрыч. – А кто ещё? Некому больше. Только нужно придумать, как лучше к нему подкатить…»

Вспомнив о полковнике, старик приободрился. И тут же в голове родился план, как можно срочно увидеть того полковника. Нужно задумать книгу мемуаров о последней войне, о том, как героически сражался главнокомандующий Властимир Нечестивцев и его нечестивцы, доблестные воины, сукины сыны, которым надо памятники ставить вниз головой. Будь его воля, старик написал бы такую книгу, в которой каждая страница стонала бы и плакала о Родине, погубленной нечестивцами. Но сейчас нужно было думать о книге, посвященной будто бы этим драным героям. Только под таким предлогом можно вырваться в город Святого Луки.

2

Полковник Простован, герой войны со своим народом, заслужил большие привилегии, жил в особняке с видом на бухту, имел небольшую, но комфортабельную яхту, двое сыновей учились за границей. В городе полковнику, начальнику полиции, почёт и уважение. Всё хорошо. Только эта хорошавость – внешняя. Никто и никогда не заглядывал в душу полковника. А душа его – в походах, в боях, в непогодах, в лишениях и страданиях – возмужала и возмудрела.

Душа прирастает страданием, как это ни грустно. Душа золотеет страданием, и никто не придумал ещё другого рецепта, где вместо горькой пилюли была бы сладкая. Только страдания поднимают человека до небес, до Бога. Страдания даже зверя возвышают над самим собой. И если кто-то думает, что миропорядок за многие века переменился, он глубоко ошибается. Мир стоял и стоит на страданиях. И не надо бояться страдать – это всё равно, что бояться ночи, адской темноты, вслед за которой всенепременно восторжествует новый день – солнце, птахи, цветы. Так что живи и страдай, человек, – за себя и за ближних. За любовь, за мечту и надежду, за милую Родину.

Вот так, немного высокопарно, думал по ночам полковник Бычий Глаз. Неглупый человек, он скоро понял: «за что боролись, на то и напоролись» под руководством Властимира Нечестивцева и целой армии отборных нечестивцев.

Однажды он поехал к себе на родину – ностальгия захлестнула как петлёй, захотелось навестить могилы отца и матери. До посёлка Босиз добирался поездом, а дальше тарахтел на сельском «газике» – под задницу полковнику в районе машину подобострастно выделили. С тяжёлым сердцем ехал он навстречу с прошлым. И даже теперь, по ночам, когда воспоминания окружают и в плен берут, – в глазах полковника предательски пощипывает.

За посёлком Босиз он увидел самолёты, списанные на металлолом, – «кладбище падшего ангела», такая табличка была написана рукою какого-то печального пересмешника. Невесёлое зрелище, только оно ни шло ни в какое сравнение с тем, что полковник видел на задворках Стольнограда. Там ржавели, пропадали сотни «падших ангелов», оказавшихся ненужными для страны. Там были даже «ангелы» штучного производства, такие, например, которые создавались только для того, чтобы преследовать шпионский самолёт U2, или такие, которые встречали космический корабль «Буран». Изначально все эти «падшие ангелы» собирались в одном месте с благородной целью – градоначальники хотели создать крупнейший в стране музей авиакосмической техники. Но, как это часто бывало уже, – великая наша мечта обернулась нашим великим бардаком: самолёты разрушались, самолёты раздербанивали все, кому ни лень.

Дорога от «кладбища падшего ангела» – через гранитную горбину перевала – спускалась к реке Изумрудке, а там уже рукой подать до деревни с таким же названием. И вот здесь-то сердце полковника дрогнуло, словно опять пулю поймало – так с ним случилось на Гражданской войне и спасло только то, что пуля прошла по касательной.

Полковник вышел из машины и по сухой дороге, уже крутившей пыльцу под ветром, пошёл – поплёлся похоронным маршем – через поле, когда-то цветущее от края до края, а теперь забитое чертополохом и всякими другими дурными травами, порою поднимающимися выше человеческого роста.

И деревня Изумрудка утопала в таком же дурнотравье. Русская эта деревня, ещё недавно бодрая, цветущая садами, колосившаяся рожью и пшеницей, год за годом хирела, как большинство печальных наших деревень, которые через край хлебнули горя на своём веку, надрывая становой хребёт под грузом государственных свинцовых мерзостей. Отлучённые от Бога, раскулаченные, при помощи наганов коллективизаченные; рукотворным голодом изморённые; для фронта, для победы отдавшие последних лошадей и сами вставшие под хомуты пахать и сеять – как только ещё они держались на ногах, эти простодушные русские деревни? Откуда ещё только сила бралась в закромах, чтобы рожать, воспитывать нового хозяина земли – взамен того не старого, который был прикладом нагло выбит из родного дома и под ружьями выслан в тот край, куда ворон костей не таскал. А вдобавок к этому – индустриализация, пятилетки. И всё это было пронизано чудовищным духом экспериментаторства, духом борьбы правителей со своим народом – или вполне осознанной борьбы отдельных государственных князей, тихо ненавидящих всё русское, или неосознанной борьбы под святыми знамёнами, на которых были начертаны только благие намеренья. Устроители рая земного, те, кто затеял все эти игры в светлое будущее, – что они хотели получить взамен, разоряя эти бревенчатые гнезда, где из века в век звенели самые звонкие и задушевные песни? Какую такую Новую Русь они надумали взрастить на смену старой? Или вовсе не думали? Дай только саблей помахать да порадеть во благо человечества? И вот теперь, когда сабли ржавеют в земле рядом с бороной да плугом, когда зерно плывёт на теплоходах из-за границы, а свои луга и пашни позаросли дурниной – теперь многострадального нашего крестьянина можно оплакивать самой крупной крокодиловой слезой. Теперь посвящать можно оды ему, ещё недавно осмеянному, оскорблённому и до последней степени униженному «лапотнику», тому великому хозяину земли, которому замены нету и не будет. Не прочитав ни единой книги по агротехнике, великий тот хозяин мог спокойно дать фору любому из тех, кто сегодня книжки эти пишет, сидя на асфальте, и грамотно, культурно призывая сеять разные культуры на полях, забитых травой забвения.

Вот такую горечь он испытал в первые минуты встречи со своею родной Изумрудкой.

Полковник прихватил с собою фляжку с коньяком. Выпил за помин души угробленой деревни и вдруг увидел странное видение. Синие и розовые, тёмные и светлые бревенчатые избы словно бы стояли на своих местах, но стояли не на земле – нижние венцы строений едва-едва касались травы, цветов, а самые лёгкие, небольшие дома были так приподняты, что под ними свободно пролетали деревенские ласточки, проходили куры и петухи. Полковник побродил по улицам и переулкам и удостоверился: ни родных, ни друзей, ни знакомых – никого уже тут не осталось. Родители умерли; брат Иван, как ушёл из дому много лет назад, так ни слуху, ни духу; сестра Надежда замуж вышла и теперь где-то на Дальнем Востоке. Все разлетелись, поразъехались куда-то в поисках лучшей доли. Но светлые тени родных и друзей – там и тут светились, как живые. И себя полковник видел – со стороны. Видел родной семейный самовар, когда-то прохудившийся, залатанный руками Ивана. Самовар стоял посредине стола, как генерал, награждённый орденами и медалями; на груди генерала древние знаки различия: «Поставщик Двора Его Императорского Величества Шаха Персидского»; «Николай II Император и самодержавец Всероссийский», «Франко-Русская выставка 1899 года», «Парижская выставка 1904 года». И ещё какие-то знаки, клейма и оттиски. А вокруг генерала – на крепком широком столе – солдатами стояли стаканы, кружки, чашки, глиняный кувшин, чугунок. И семейство было в сборе – вокруг самовара.