Андрей Белый. Между мифом и судьбой - Моника Львовна Спивак

народ. Нами гордились во всех веках, у всех народов, и нами будут гордиться в социалистическом будущем…

Мы — люди нового сознания — как Ной, должны строить ковчег, он в усилиях распахнется в Космос. Даже гибель земли — не гибель вселенной, а мы — люди вселенной, ибо мы — вселенная[1593].

То есть «Выдержками…» (было сделано как минимум четыре их копии) пользовались не только следователи, ведущие дело, но и составители годового отчета СПО ОГПУ.

Куда же делся сам дневник? Можно предположить, что его «перемещения» были напрямую связаны с итогами следствия по делу антропософов. Белого хоть и объявили главой и идеологом контрреволюционной организации, но не арестовали. Вместе с тем его и не освободили от бдительной опеки ОГПУ. «Обвинительное заключение» 1931 года заканчивалось многообещающим указанием: «Материал предварительного следствия в отношении гр-на Бугаева Бориса Николаевича (А. Белый) выделить из настоящего дела и передать в СПО ОГПУ»[1594]. Таким образом, в 1931‐м готовилось уже не групповое, а персональное дело против Андрея Белого по обвинению в контрреволюционной деятельности, в том числе и антропософской.

Думается, что рукопись дневника была в составе тех «материалов предварительного следствия», которые московский СПО передал в более высокую инстанцию того же ведомства для подготовки нового, более громкого судебного процесса. Эти материалы, как известно, не были пущены в ход и, видимо, пропали. Как бы то ни было, но наши попытки отыскать эти материалы (и предположительно находящийся среди них дневник) пока успехом не увенчались. Поэтому остается только горевать об утрате столь важного литературного памятника и одновременно радоваться тому, что Белый умер своей смертью, а также — довольствоваться тем, что уцелело: небольшими (около 1 печатного листа) «Выдержками из дневника Андрея Белого 1930–<19>31 г.», сделанными сотрудниками ОГПУ для подкрепления «Обвинительного заключения» по делу о контрреволюционной организации антропософов.

К сожалению, ремингтонистка, перепечатывавшая «Выдержки…», оказалась, мягко говоря, не очень профессиональной.

В машинописи много пропусков — очевидно, не удалось разобрать почерк Белого. В нескольких случаях слова и выражения вписаны от руки: похоже, «компетентный товарищ» пытался помочь (не всегда удачно) в расшифровке текста.

Также от руки вписаны все слова и выражения на иностранных языках. Сам Белый был небезупречен в немецком и французском, но в машинописи, сделанной в ОГПУ, многие слова оказались просто нечитаемыми. В большинстве случаев (но не во всех) их смысл все же удалось постичь.

Машинопись пестрит ошибками, вызывающими порой недоумение: «эксперименты мышей» вместо «экскременты мышей», «Добудет воля твоя» вместо «Да будет…», «Постернир» вместо «Пастернак» и т. п.

9. «КОНЧИК ДНЕВНИКА». 1931. ДНЕВНИКИ 1932–1933

С поздними дневниками Белого 1930‐х дело обстоит более благополучно: они находятся в его личном фонде в ОР РГБ[1595].

«Дневник 1931 года» начинается с записи за 1 апреля, то есть непосредственно продолжает «Выдержки…» (в них последняя запись датирована 30 марта). Этот фрагмент дневника уцелел, так как находился не в сундуке, изъятом сотрудниками ОГПУ, а «уехал» вместе с Белым в Детское Село. Апрельские записи доведены до 12‐го числа: они охватывают период сборов, переезд и первые впечатления от нового места жительства. Далее следует большой перерыв — до 22 мая (за это время сотрудники ОГПУ успели арестовать многих друзей-антропософов и изъять сундук с рукописями). Возможно, Белый просто не вел дневник в эти сорок пропущенных дней, но также не исключено, что он в страхе уничтожил некоторые страницы: запись за 22 мая начинается с нового листа.

Тогда же, 22 мая, Белый объявил о своем решении прекратить ведение дневника и объяснил его причины:

Кончаю «Дневник».

8‐го мая мой дневник за 6 лет (с 25 года до 31-го) вместе с сундуком рукописей уехал в ОГПУ. Ар<естован> П. Н. Васильев. Писал протестующее письмо Горькому.

Больше «Дневника» писать не буду: в СССР «Дневники» есть «пожива».

Буду отмечать лишь прочитанные книги[1596].

Вторая (она же последняя) майская запись датирована 30‐м числом, днем ареста Клавдии Николаевны в Детском Селе, и полна отчаяния: «Взяли мою милую: Это значит — больше, чем жизнь. Убит!»[1597]

Позже вписанная Белым карандашом в нижней части листа пояснительная фраза свидетельствует о намерении больше к дневнику не возвращаться: «Кончик Дневника, веденного с 1925‐го до 1931 года (все остальное изъято у меня и удержано в ОГПУ) <…>»[1598]. Однако вновь тяга к дневниковому самовыражению пересилила страх и унижение: записи возобновились 14 июля и велись до 24 августа. В них детально прослежены попытки Белого вызволить из ОГПУ свои рукописи, осмыслить арест своего антропософского окружения и освободить Клавдию Николаевну (вместе с П. Н. Васильевым, числящимся ее официальным мужем). Особенно выделена (сделана не синими, а черными чернилами, каждое слово подчеркнуто) запись за 18 июля 1931 года о разводе «милой» с П. Н. Васильевым и заключении брака с Белым:

Сегодняшний день — водораздел жизни: милая стала женой моей перед Богом и государством. Были в Заксе[1599]. Все прошло тихо, сериозно, хорошо. Господи, — какое строгое, сериозное успокоение; исполнилась правда: выпрямилась кривизна этих лет[1600].

* * *

«Дневник 1932 года» охватывает период с конца июня по начало октября. Судя по первой записи (25 июня), Белый не вел дневник почти год: «Возвращаюсь к прерванному „Дневнику“. Бросил его после ареста К. Н.»[1601]. Свою острую «потребность — вернуться» писатель объясняет подробно и аргументированно, апеллируя и к специфике творческого процесса, и к гнетущей атмосфере вокруг, и даже к отсвету Божественного в человеке:

<…> цель — самопознание, самопроверка; у меня — рост мыслей; и — атрофия словесных возможностей: к их выражению; всякая подстреленная в дневнике мысль, — подстреленная и быстро пролетающая от горизонта сознанья к горизонту птица. Не всегда попадаешь в нее. Но и попав, всегда ее кривишь; живая мысль, как молоко в июле, мгновенно прокисает на бумаге; но ведь и прокисшие продукты, — продукты; сметана и творог — не молоко; но они… от молока; так: мысль дневника, — каракули, искаженья, — мысли от Мысли. Без них ощущаешь пустоту; хочется вещественных знаков, намеков на то, что и в тебе — Жизнь: Мысль есть. Общение с людьми, кроме милой, не поджигает Мысли; наоборот: гасит ее. <…> Дневник необходим, как сводка простых отметок (пусть с ошибками), это в тебе живет превышающее тебя, это — оно обдувает тебя, как отрадным ветром; человеку нужна прогулка; нужен физич<еский> труд; и так же нужен дневник, чтобы знать, что за всеми искажениями его неполной записи есть неискажаемое,