Четыре войны морского офицера. От Русско-японской до Чакской войны - Язон Туманов

* * *

Яркий, солнечный день. Свежей ветерок рябит воду ревельского рейда. Корабли расцвечены флагами. Поочередно гремит салют то с одного, то с другого корабля, заглушая мощное «ура» команд. Государь Император объезжает корабли 2-й эскадры.

Наша команда, в чистых фланелевых рубахах «1-го срока», давно уже стоит во фронте повахтенно, переминаясь с ноги на ногу и поеживаясь от холодного уже северного ветра. Офицеры в мундирах и треуголках во фронте на шканцах. Сигнальщики на мостике, не отрываясь от биноклей и подзорных труб, следят за соседним броненосцем «Бородино». Там – Государь. Затем – очередь наша, после «Бородина» он должен быть у нас. Наш командир, со строевым рапортом в руках, нервно подрыгивает маленькой ножкой, прохаживаясь вдоль выхода на трап и кидая беспокойные взоры то туда, то сюда, как бы в последней раз проверяя, все ли в порядке. Слава Богу, все в порядке и придраться не к чему.

Наконец, с мостика раздается тревожно-взволнованный голос сигнального кондуктора:

– Государь Император отваливают!

Я стою фалрепным[62] в паре с мичманом Щербачевым на средней площадке трапа, наверху фалрепными – Шупинский и рыжий Бибиков, на нижней площадке – маленькие ростом Бубнов и Сакеллари. Мне видно, как малым ходом царский катер отходит от трапа «Бородина». Вот, на кормовом мостике блеснул огонь, вылетел клуб белого дыма, весело подхваченный порывом ветра, понесшего его за корму, и грянул пушечный выстрел салюта; через мгновение вдогонку первому клубу понесся второй, уже с противоположного борта… Заглушая гром пушек, гремело «ура» бородинской команды… Царский катер тихим ходом направлялся к нам… Вот он прошел уже нашу корму и застопорил машину.

– Сми-и-и-рно! – раздалась команда вахтенного начальника, и на нашей палубе все замерло. По моей спине побежали мурашки от торжественного напряжения.

И вдруг я услышал у себя над головой полный ужаса и отчаяния, какой-то сдавленный голос командира:

– Соба-а-ку, соба-а-ку уберите!..

Вслед затем послышался какой-то визг, и прежде, чем я успел сообразить, в чем дело, мимо меня, вниз по трапу, стрелой промчался наш рыжий пес. В следующее затем мгновение он был уже на нижней площадке трапа и маленькие Бубнов и Сакеллари с невероятными усилиями старались спихнуть его в воду, без всякого, впрочем, успеха. Да и было уже поздно: царский катер стоял уже у трапа и Государь Император поднимался со своего сиденья.

Тут только я догадался, в чем дело. Очевидно, увидев откуда-то подходивший к трапу катер, пес решил не без основания, что дело пахнет берегом, и, верный своей привычке, направился на нижнюю площадку трапа, причем проделал это так стремительно, что его не успели остановить, сильный же пинок, полученный от одного из верхних фалрепных, только усилил его прыть.

У меня упало сердце, когда я увидел Государя рядом с огромным псом, занимавшим почти всю площадку. Но царь, видимо, отлично понимал весь трагикомизм нашего положения: со своей бесконечно доброй, очаровательной улыбкой, он ласково погладил пса и, обойдя его, стал подниматься вверх по трапу; за ним поднималась маленькая, изящная фигурка Вдовствующей Императрицы Марии Феодоровны, затем огромный генерал-адмирал – Великий князь Алексей Александрович и, наконец, свита царя. Я обратил внимание, что каждый из поднимавшихся считал своим долгом также погладить негодяя-пса, из подражания ли Государю, или же страха ради иудейска – а ну как укусит?!

Умный пес сообразил, что катер, из которого выходят и в который никто не садится, очевидно, на берег не пойдет, и, вместо того, чтобы сесть в него, пошел обратно на палубу, замыкая собою блестящую царскую свиту и не обращая ни малейшего внимания на мечущих на него свирепые взгляды фалрепных офицеров. Но как только он очутился на палубе, то немедленно же был схвачен и упрятан в надежное место.

Государь обошел офицеров и команду, затем бегло осмотрел корабль, после чего весь экипаж был собран на шканцах и царь обратился к нам с краткой, ласковой речью. Пожелав нам счастливого плавания, он пожал руку командиру и направился к трапу.

Мы вновь стояли на своих прежних местах фалрепными. Когда мимо меня медленно спускалась Государыня Императрица, она вскинула на меня свои прелестные глаза и, ласково улыбнувшись, протянула мне руку. Я неловко, резким движением снял свою треуголку и благоговейно поцеловал крошечную, благоухающую ручку маленькой императрицы, и когда царский катер медленно отходил от нашего трапа, с затуманенным взором, не слыша грома салюта наших пушек, кричал, надрываясь, вместе с нашей командой, «ура».

– Ave Caesar, morituri te salutant!

Вечером в кают-компании, делясь впечатлениями о царском смотре, офицеры вспомнили об инциденте с собакой. После жестокой критики собачьего поведения кают-компания неожиданно вынесла постановление, принятое единогласно: пса, обласканного на нашем корабле самим Государем Императором, никому не отдавать, оставить на судне и взять с собой в поход. Немедленно было приступлено к обсуждению вопроса о кличке, которую ему необходимо было придумать. После коротких дебатов большинством голосов было принято мое предложение назвать его Вторником, ибо я припомнил, что день неожиданного появления у нас рыжего пса приходился на вторник. Будучи одним из самых молодых в кают-компании, я еще хорошо помнил Робинзона Крузо.

Когда о решении кают-компании довели до сведения Арамиса, он слегка поворчал, но больше, по-видимому, из принципа, ибо вскоре же сдался и узаконил присутствие Вторника и зачисление его в судовой состав эскадренного броненосца «Орел».

* * *

В последних числах сентября месяца эскадра покинула Ревель и перешла в Либаву, где стала в аванпорте порта Императора Александра III.

Здесь корабли принимали последние запасы боевых припасов, продовольствия и топлива. Погрузка шла день и ночь. Нас, мичманов, Арамис гонял, что называется, и в хвост и в гриву. Спать удавалось лишь короткими урывками, вне всякой зависимости от дня или ночи: есть свободные полчасика, и – валишься в койку, как убитый. Впрочем, с этих пор такое положение вещей уже сделалось хроническим в продолжении всего похода, тянувшегося почти 8 месяцев, закончившись для иных вечным покоем на дне Японского моря, для других – длительным и принудительным отдыхом во вражеском плену.

Когда эскадра стояла в Либаве, по судам поползли упорные слухи о готовящемся на нее покушении со стороны японцев. Это тоже сделалось хроническим явлением за все время нашего плавания. Возможно, что слухи эти умышленно муссировались штабом командующего эскадрой для поддержания в личном составе кораблей постоянной бдительности, что было, конечно, весьма желательно, но вместе с тем это же имело и сильно отрицательную сторону, выматывая нервы офицеров и команды.