Почта святого Валентина - Михаил Нисенбаум

— Я на минутку, — ответил Стемнин. — Проездом.

— Никаких минуток. Переодевайся, попасись в саду, обед через полчаса.

Но Стемнин, как всегда, не переодеваясь, в городской одежде пустился по саду с обходом. Это была детская привычка — обходить все места, где могли найтись разные подарки: два малиновых куста сорта «новость Кузьмина» с длинными сладкими ягодами, легко сходящими с похожего на банан стерженька, грядка гороха, коричная яблоня, клубника, заросли ирги и красная смородина. Круг, на который уходило десять-пятнадцать минут, отрывал от города, возраста, забот вернее, чем вся двухчасовая дорога на электричке мимо несущихся за окном полей и перелесков.

Высоко над головой рассверливал мягкое серебро жаворонок. В путанице травы Стемнин углядел ярко-шафрановую вспышку цветка, нежную звездочку на конце тыквенной плети. Вон куда она забрела. А мать то ли не заметила, то ли решила проверить, как далеко может зайти тыква. На плети были еще цветки, увядшие, обвисшие тусклыми тряпочками. А рядом на глаза выскочила тыква, маленькая, как лягушонок. Стемнин еле удержался от желания сорвать ее. Пальцем погладил глянцево-бугристый бок. Обновленно оглядевшись, подумал: «Здесь даже пыль живая».

На веранде густо пахло бульоном и свежей зеленью. Вкусная духота. В открытое настежь окно въехала оса и прожгла дорожку куда-то в угол.

В комнате было прохладно. Громко и тоже прохладно тикали часы. Одна стена, та, за которой печка, отделана была голубоватой керамической плиткой. Занавеска с рисунком в виде чугунков и деревянных ложек спокойно рвалась из комнаты в поля. Здесь в любую погоду было хорошо. Отчего он так давно не приезжал?.. Сев на топчан, Стемнин минуту сидел не двигаясь, только осматриваясь и вспоминая. Переодеваться в обноски не хотелось.

На дачах все вещи особенные, дачные. В сад редко покупают что-то новое. Разве что садовый инвентарь. Обычно мебель, посуда, обувь, одежда приезжает из города доживать свой век. В городе в таком виде оставаться уже неприлично, а на даче — очень даже. И вот все старье из кухонь, кладовок, шкафов и с антресолей, минуя мусоропроводы, плавно перелетает в садовые домики. Подштопанное, подкрашенное, залатанное и почищенное. Почтенные люди, привыкшие пристойно выглядеть в городе, на даче превращаются в деклассированных тружеников, одетых в бесформенные трико, выцветшие сарафаны и простреленные кофты. Туфли сменяются калошами, опрятная посуда — полукопчеными эмалированными кастрюлями с рисунком в виде грибов или клубничин. В домах поскрипывают долгожители-табуреты и диваны-аксакалы. Здесь иная жизнь и иные вкусы.

Именно поэтому, пожив с неделю на даче, по возвращении в Москву Стемнин всегда чувствовал себя погорельцем на балу. В Москве все казались чистенькими, нарядными, приятно пахнущими.

Будь воля Стемнина, он бы привез на дачу новую мебель, новое постельное белье, ходил бы в нормальных брюках и рубашках. Но воля не его.

После обеда Стемнин красил сарай. Палочкой поддевал жестяную крышку, бирюзовая краска из открытой банки испускала одуряющий запах. Сверху темнел тонкий слой отстоявшейся кофейной олифы. Стоило начать ее перемешивать, и темнота тонких волосяных линий воронкой втягивалась вглубь ярчающего цвета. Стемнин торжественно обмакнул кисть в жирную краску. Бирюза сразу ложилась ровно, плотно, закрывая серость заветренных досок. Кисть при каждом движении нежно хлюпала. Трава рядом с сараем стала бирюзовой, капли ползли к земле медлительными улитками. Все же к концу работы он здорово устал и с полчаса, умывшись, сидел на крыльце, любуясь сараем, который сиял на фоне розовеющего вечера.

Телефон звонил долго, требовательно, и все же Стемнин не сразу признал его пиликанье. Мобильный остался в кармане городских брюк в мансарде, сквозь узорчатое стрекотанье кузнечиков звук мог просто послышаться. Кроме того, здесь, за сто километров от Москвы, посреди холмов, полей, травы, в телефоны как-то не верилось.

В трубке раздался молодой женский голос:

— Добрый день. Из приемной Веденцова беспокоят.

— Але! — ничего не понимавший Стемнин пытался выиграть время. — Вы по какому номеру звоните?

Приветливый голос в точности назвал правильные цифры и безразлично поинтересовался, удобно ли ему ответить на звонок. Дачная свобода вдруг обрела границы, униженно съежилась. Стемнин стоял в деревенской комнатенке босой, кое-как одетый, а над ним возвышались чистые, строгие, безукоризненно одетые сотрудники важного человека и сам этот важный человек. Но вместо того, чтобы коротко разобраться в недоразумении и дать отбой, бывший преподаватель неуверенным голосом подтвердил, что разговаривать будет, после чего из трубки полилась убаюкивающая средневековая лютня. Стемнин слушал приятную мелодию с сардонически перекошенным лицом. Ему пришла в голову мысль, что мобильный телефон — новейшее орудие порабощения вроде денег или собачьего поводка. Свобода человека в какой-то мере измеряется его недоступностью, возможностью скрыться, удалиться от всех, принадлежать только себе самому.

— Добрый день, — раздался в трубке бодрый, напружиненный голос. — Простите, ради бога, что звоню в выходной, неделя выдалась на редкость… Вас, наверное, удивляет мой звонок?

— Отчего же, — промямлил Стемнин. — Только, может быть, вы обозначите… э-э-э… тему…

— Конечно, разумеется. Все понимаю. В два счета. Мои помощники нашли ваш номер в газете. Я полюбопытствовал, навел справки — возможности такие имеются…

— …

— Вам абсолютно не о чем беспокоиться. Я не сомневаюсь ни в вашей порядочности, ни в профессионализме…

— Простите, что прерываю. Как вас зовут?

— Ох, Илья Константинович… Разве я не сказал? Вот голова садовая! Валентин Веденцов.

Стемнин был поражен: откуда этот человек знает его имя? В газете было напечатано только два телефонных номера.

— У меня, Илья Константинович, к вам деловое предложение, некоторым образом связанное с вашей рекламой. Вы сегодня свободны?

— Я не в Москве.

— Ой, как жалко! А завтра?

От голоса исходила сила, не столько сила власти, сколько интереса и вдохновения. И хотя бывший преподаватель собирался завтра целый день бездельничать в саду и каждый час был для него на вес золота, дарового золота прощальной свободы, он почувствовал, что рад подчиниться. Сам звук по-утреннему бодрого голоса обещал перемены.

Поздняя красная смородина сплошь увешана сережками, каскадами ликующих ягод. Казалось, в каждую полупрозрачную ягоду туго влита полнота всей жизни, а ягод-близнецов — целые народы. Стемнин смотрел в глубь смородинового куста и в какой-то момент перестал замечать себя.

Он погрузился в зрение, отдался ему, упиваясь тем, как прозрачная кровь ягод, узор листьев, солнечная паутина впадают в зрачки, точно реки. Если бы не сильная радость, это походило бы на безразличие: он все принимал, ко всему относился ровно, не считая одно хорошим, а другое плохим.