Маленький журавль из мертвой деревни - Гэлин Янь

— Не иначе как купили да привязали дома, чтобы приплод несла.

* * *

В тот вечер Эрхай набрал лохань воды, отнес к себе во флигель и принялся мыться, растираясь докрасна. Когда муж так яростно скоблил кожу, Сяохуань без слов знала, куда он собрался. Эрхаю не нравилось лезть на япошкин кан грязным. Чуньмэй исполнился год, ее теперь кормили отваром чумизы на козьем молоке. Пришла пора Дохэ понести во второй раз. Сяохуань закурила, глянула на Эрхая да так и прыснула со смеху.

Он обернулся к жене. Сяохуань раскрыла рот, будто хочет что-то сказать, но слов не находит, и снова захихикала.

— Братец, пусть хоть немножко человечьего духа останется, а то весь смоешь. Это она тебя заставляет? Ты ей так скажи: япошки косматые, потому и воняют, как козлы, а мы, китайцы, гладенькие, нам кожу сдирать ни к чему!

Эрхай, как всегда, притворился глухим.

— Снова мать подзуживает? И отец ждет не дождется внука? Семь даянов все-таки. Или сам никак не утерпишь? Я отвернусь, а она, небось, кофту перед тобой задирает?

Эрхай отложил полотенце:

— Кончай болтать, лучше дай девчонке лекарство, — муж, как обычно, разом покончил с ее злыми подначками. — Кашляет, сладу нет.

Когда Эрхай был у Дохэ, девочка спала вместе с Сяохуань. Ятоу всю ночь кашляла, и Сяохуань до утра не сомкнула глаз. Ночью она и курить не смела, время тянулось медленно и горько. Сяохуань было уже двадцать семь — немало. Не тот возраст, чтобы на каждый чих объявлять: «Все, баста. Найду себе другого мужа». Расчесывая волосы, Сяохуань приглядывалась к круглому личику в зеркале туалетной шкатулки, и оно по-прежнему казалось ей хорошеньким. Порой люди говорили: «Сяохуань что ни наденет — все к лицу» или: «Откуда у Сяохуань такая талия — тоненькая, как у девушки!» Тогда по всему телу ее разливалась радость и казалось, что нет больше сил терпеть обиду от семьи Чжан. В такие минуты Сяохуань и впрямь могла скрипнуть зубами и процедить: «Баста. Ухожу». У нее была шея настоящей красавицы, плечи покатые, ручейками, пальцы длинные и белые, словно стрелки лука, а больше всего люди завидовали ее талии, узенькой, как у хорька. Сяохуань не была писаной красавицей, но со временем ее лицо начинало нравиться больше и больше. А сгоряча она судила о своей наружности еще лучше, чем обычно, и верила, что можно бросить карты, которые выпали с Чжан Эрхаем, перетасовать колоду и сдать новую партию с другим мужчиной. С тех пор как Чжаны купили Дохэ, она думала так все чаще.

Но по ночам, как сейчас, в голове роились другие мысли. Угораздило же ее выйти замуж за Эрхая. Теперь нельзя с ним расстаться, нет сил уйти. К тому же во всем мире только Чжан Эрхай и может с ней совладать, кто еще ее, такую, вынесет? Слишком хорошо они друг другу подходят. И если уйти, бросить Эрхая, задаром уступить мужа япошке Дохэ, разве будет она ценить его так, как ценит Сяохуань? Разве будет дрожать над ним, как над сокровищем? Все в нем хорошо, каждый жест — как он зевает, как вскидывает брови, набивает трубку, цепляет палочками еду — да разве Дохэ это разглядит? Все драгоценности Эрхая для нее не стоят и гроша. Когда в ночной тишине Сяохуань вспоминала про свое «Баста!», сердце едва не разрывалось на куски.

Разлуку с Эрхаем еще вынести можно, но бросить девочку Сяохуань была не в силах. Веселый смех Ятоу, ее громкий плач почему-то сближал даже заклятых врагов. Члены семьи Чжан стеснялись разводить друг с другом нежности, и вся их любовь выливалась на Ятоу. Сяохуань ни в жизнь бы не подумала, что сможет так привязаться к ребенку. Потому ли это случилось, что девочка для нее — наполовину Эрхай? Когда Сяохуань различала тень мужа в маленьких глазках, в губках Ятоу, на сердце волна за волной накатывало тепло; она крепко прижимала к себе Ятоу, так, будто хотела втиснуть ее в себя, так крепко, что девочка испуганно вопила. Вот и сейчас Ятоу уже рыдала, билась на руках у Сяохуань. словно рыба в сети.

Сяохуань испугалась, принялась укачивать девочку, спрашивая себя: почему, когда любишь кого-то, сильно любишь, становишься сам не свой? Почему не можешь сделать ему больно? Не можешь как следует помучить, показать, что эта боль и есть любовь? И что когда любишь — должно быть больно. Она уложила заснувшую девочку на кан. Сяохуань не думала, чем сейчас заняты Эрхай и Дохэ: делают свое дело или крепко заснули друг у друга в руках. Она не знала — а узнай, едва ли поверила бы, — что на самом деле Эрхай чувствует к Дохэ.

Чувства Эрхая немного изменились после того, как он узнал о сиротстве Дохэ, но перемена была невелика. Он шел в ее комнату, как на заклание, жертвой была и Дохэ, и сам Эрхай. Жертвы на алтарь продолжения рода, черт бы его побрал. Первым делом Эрхай всегда гасил свет, иначе при свете они не знали, куда спрятать глаза. С Дохэ теперь было проще, она больше не обряжалась к его приходу так, словно в гроб ложится. В темноте она беззвучно снимала одежду, доставала шпильки из прически, и распущенные волосы падали уже до середины спины.

В тот вечер Эрхай зашел в комнату Дохэ и услышал, как она идет к нему в темноте. Мышцы во всем теле напружинились: что ей надо? Дохэ опустилась на корточки. Нет, на колени. С тех пор как она появилась в семье начальника Чжана, кирпичные полы в доме стали чистыми, словно кан, — можно было вставать на колени, где пожелаешь. Коснулась штанины Эрхая, опустилась ниже, тронула башмаки. Башмаки он носил нехитрые, ее помощь тут была ни к чему. Но Эрхай не двигался — пусть разувает, если ей так надо Сияла с него башмаки, поставила на край лежанки. Теперь Эрхай услышал шорох ткани о стеганку. Дохэ сняла с себя одежду, белье. Это было зря, ничего лишнего он трогать не собирался. Он здесь за делом, а не для развлечения.

Дохэ располнела после родов, больше не походила на девочку, живот округлился, и бедра заметно раздались. Эрхай услышал, как она тихо вскрикнула. Он стал двигаться осторожнее. Перемена была в том, что ему больше не хотелось делать больно этой сироте, пленнице, запертой в чужой стране. Эрхай не смел думать, что будет потом.