Кафешантан. Рассказы - Григорий Наумович Брейтман

Ольменский говорил спеша, закидывая словами девушку.

— Я тебе говорил, чтобы ты шла в китайский кабинет к аптекарю, а ты с молокососом связалась; не стыдно ли тебе? Вот они, кажется, сюда идут, — встрепенулся лукаво Ольменский, который не мог забыть обещания влюбленного в Лаврецкую аптекаря хорошо поблагодарить его, если он уговорит девушку прилги с ним поужинать.

При последнем восклицании Ольменского Лаврецкая бросилась в сторону, не зная, куда бежать.

— Сюда, сюда, — участливо всполошился Ольменский, схватив ее за плечи, и еще минута — Лаврецкая стояла на пороге освещенного китайского кабинета. Навстречу ей шел толстый, лысый, низкий и бритый аптекарь с блестевшим, жирным лбом и лоснившимися щеками. Он весь сиял от удовольствия и, протянув свои короткие руки, проговорил, склонив нежно голову на бок:

— Наконец, дорогая моя, я вас вижу, вы очень любезны, как вы великолепно выглядите...

Лаврецкая, находясь под впечатлением неожиданности, не протестовала, а инстинктивно протянула ненавистному ей аптекарю руку и тяжело опустилась в кресло, сознавая только, что здесь она в безопасности.

XIII.

О том, что в зале скандал, узнали также в турецком кабинете, где кутил Рылеев с приятелями. О ними находились две певицы. Француженка Де-Колье, без толку веселая, с огромным локоном, спускавшимся над левым глазом, хорошенькая, нарумяненная, и с блестящими, как стеклярус, глазами.

Де-Колье просто смеяться не могла. Она часто на короткие мгновения заливалась хохотом, закидывая голову на спинку дивана, и сразу же на короткое время умолкала. Она без хохота не раскрывала рта и, когда говорила, острила или отвечала, то непременно делала это сквозь смех.

Другая певица была немка — Мари Грети, державшая себя солидно, и с улыбкой глядевшая на бесновавшуюся француженку. Немка была симпатией Сквернова, питавшего слабость, по обыкновению большинства тощих мужчин, к полным женщинам.

Хотя в кабинете смеялись, разговаривали и шумели, но в нем не было весело. Мужчины говорили потому, что странно было бы, если-бы в кабинете царило молчание. На столе стояли бутылки с ликерами, вазы и тарелки с фруктами и традиционное ведерцо с шампанским. Де-Колье видела, что Рылеев грустен, и потому старалась развеселить его, но он больше отмалчивался. Француженка расстраивала ему нервы, но ему из деликатности не хотелось, чтобы она это заметила. Он себя сдерживал и злясь, не зная почему, на Де-Колье, в то же время сердился и негодовал на Дубровину.

Хотя Рылеев обидел Дубровину, но он злился оттого, что она не подошла к нему первая. Рылеев, несмотря на свои отношения к Дубровиной, все - таки, не мог отрешиться от сознания, что он помещик и гость, а она кафешантанная певица. Его мучило опасение, что она находится с кем-нибудь в кабинете. Несмотря на профессию Дубровиной, он теперь не мог себе представить ее в кабинете, в обществе другого мужчины, конечно, красивого и интересного. Он сердился на себя за эти новые ощущения и страдания, которые до сих пор миновали его.

То обстоятельство, что кафешантанная певица кутит в кабинете с многими мужчинами, раньше не казалось ему чем-либо ненормальным, наоборот, он иначе не мог себе представить кафешантанную певицу. Теперь же, когда это коснулось Дубровиной, подобный факт показался ему чудовищным. Он хорошо знал интимные подробности кутежей в отдельных кабинетах и понимал, что Дубровина — одно из главных действующих лиц этого грязного и пошлого учреждения. Несмотря на реальные факты, он не хотел верить, что теперь Дубровина способна проделывать то, что проделывают все кафешантанные певицы. Рылеев ненавидел себя за свое увлечение, за свои терзания, но, вместе с тем, они были так новы и сильны, что он вполне и безповоротно подчинялся им. Сидя в кабинете, в обществе приятелей и женщин, Рылеев тосковал по Дубровиной. Когда входил официант, он вздрагивал радостно, в надежде, что это наконец явилась Дубровина, присутствие которой было ему необходимо.

Вошел официант и передал о том, что в зале скандал, все заинтересовались, вскочили и бросились из кабинета. У Рылеева явилась надежда, что он, благодаря происшествию, увидит Дубровину и узнает, что она делает.

Кабинет опустел, вся компания смешалась с толпой певиц, официантов и хористок. Внизу у лестницы стоял в решительной позе Ольменский, продолжавший объясняться с горячившимися гостями. Рылеев понял только, что гости возмущены эксплоатацией и вообще кафешантанными порядками и в душе принял сторону гостей. У него явилась такая же злость против этого учреждения и певиц, как и у остальных, потому что Дубровина, мучившая его, была кафешантанной певицей. Тут Рылеев увидел Дубровину, и у него сразу стало легче на душе. Он заметил, что Дубровина сильно взволнована и, хотя все женщины вокруг казались взволнованными скандалом и оскорблениями по их адресу, но Рылеев чувствовал и знал, что Дубровина взволнована от того, что она наконец увидела его. Около Рылеева терлась, держась за локоть, вертлявая, полуиспуганная и полузаинтересованная Де-Колье, вызывавшая бешенство у Дубровиной. Рылееву сделалось жаль Дубровиной, но он не пожелал ей это показать, потому что в то же время в душе у него жила обида на нее за то, что она упрямствовала и могла находится с кем-то в кабинете. Рылеев не думал о том, что он также находится в кабинете с другой женщиной. Ему хотелось верить тому, что Дубровина веселилась и вообще была довольна вице-губернатором и его любезностями, хотя он чувствовал, что этого не может быть, и что Дубровина лишь мстит ему, Рылееву. Он хотел пройти мимо нее и полюбезничать ей на зло с Де-Колье, которую в сущности он хотел оттолкнуть. Его порывало выказать Дубровиной нежность после долгой ссоры и в то же время он чувствовал потребность причинить ей какую-либо обиду, задеть ее, взволновать. Несмотря на то, что он предполагал не заговаривать первым с Дубровиной, он, проходя мимо нее, совершенно невольно остановился, освободился от француженки и обратился к Дубровиной с глупым вопросом:

— Что вы здесь делаете?

Дубровина печально посмотрела на Рылеева.

— Ничего, — мрачно ответила она.

Ей хотелось броситься к нему и закричать: — Что ты со мной делаешь, не мучай меня! — но она сдержала себя и злобно продолжала, имея намерение уколоть, задеть Рылеева.

— Смотрю на вас и любуюсь, как вы скоро меняете симпатии. Что-ж, очень рада, живите весело... Так мне и следует...

Губы Дубровиной передернулись, она не знала, что говорить.

Рылеев торжествовал. Он видел, что Дубровина страдает. У него не остыло желание помучить Дубровину и он самодовольно улыбнулся, потому что ему было ясно, что Дубровина