Снимая маску. Автобиография короля мюзиклов Эндрю Ллойд Уэббера  - Эндрю Ллойд Уэббер

Следующим утром я сел на поезд и сразу поехал к родителям. Бабушка хотела знать, как все прошло. Я рассказал про кота. Она сердито посмотрела на меня и пробормотала что-то о том, что однажды кошки сведут меня в могилу. У меня же была другая точка зрения. Но я как мог скрывал свое волнение по поводу результатов собеседования. Оно было не вполне стандартным. Так что я позвонил в Колледж Магдалины, чтобы узнать не появился ли список поступивших. В конце концов трубку взяла женщина с очень строгим голосом, которая представилась секретарем финансового отдела. Я спросил у нее, появился ли список первокурсников.

– Боюсь, что у меня есть только список стипендиатов, но перечень поступивших появится в течение двух дней, – сообщила она.

Я подумал, что два дня – это целая вечность.

– К слову, с кем я говорю?

Я промямлил свое имя.

– О, подождите секунду, – сказала она, – вы мистер Ллойд Уэббер, давайте посмотрим. А, вот. Мистер Ллойд Уэббер, мои поздравления. Вы победили на исторической выставке[6]. С нетерпением ждем вас в Магдалине в следующем году.

Я лишился дара речи. Бабушка пыталась сдержать слезы. Я был мальчиком, понапрасну растратившим целый школьный год, и одновременно я был тем, кто получил единственную оксфордскую стипендию, которая не досталась в том году Вестминстеру. Я попрощался с бабушкой и помчался к станции метро, откуда поезд, казалось, целую вечность ехал до Вестминстера. Я несся по Тотхилл-стрит до Динс-ярд и с размаху влетел в многострадальный класс своего учителя истории. Он только что закончил урок. Я сообщил ему новость, он побледнел. Все, что он сказал мне: «Благослови тебя бог, мой мальчик».

Только тогда я понял, как сильно он рисковал, настояв на моем принятии в Вестминстер, и как ужасно я предал его доверие.

Весь остаток дня я провел, размышляя о необъяснимом могуществе кошек.

Накануне Рождества мой агент Десмонд Эллиотт запустил проект, который всецело поглотил следующие два года. Десмонд управлял небольшим издательством Arlington Books, которое специализировалась в таких областях как, например, кулинария. Он также представлял Лесли Томаса, писателя, который год спустя добился необычайного успеха со своим романом «The Virgin Soldiers». Лесли был «ребенком Барнардо», то есть сиротой, выросшим в одном из детских домов Барнардо. Эти «дома» были основаны викторианским филантропом доктором Томасом Барнардо. Он был свидетелем тяжелого положения сирот в диккенсовском Ист-Энде и основал приют, который со временем превратился в одну из крупнейших благотворительных организаций для бездомных детей.

Десмонд сразу же увидел в истории Барнардо потенциал для грандиозного мюзикла в стиле «Оливера!». Дети, веселые кокни, диккенсовские места, герой, почти потерявший любовь всей жизни в своем крестовом походе против викторианской элиты. Десмонд считал, что все это поможет «Оливеру!» стать чем-то вроде мюзикла «Salad Days».

Лесли должен был придумать сюжетную линию, а я должен был сварганить несколько мелодий, чтобы Десмонд мог найти продюсера. Мюзикл должен был называться «Такие, как мы». У знатоков провалов музыкальных театров уже, должно быть, зачесались носы. Годы спустя мюзикл о докторе Барнардо (не мой) достиг Вест-Энда. Том Лерер был тогда среди зрителей, и кто-то услышал, как он бормочет: «Последний аргумент в пользу абортов».

Но на пути к творческой деятельности существовало небольшое препятствие. Я все еще учился в школе. Впрочем, в январе 1965 года мне в очередной раз удалось ускользнуть. Мне просто было необходимо вырваться. Так что я наврал, что мне предложили работу в одном антикварном книжном. Достаточно элегантное оправдание. В феврале я оказался на свободе и был готов приступить к работе над мюзиклом. Единственная проблема заключалась в том, что со Лесли Томас почти ничего не делал. Оглядываясь назад, я задаюсь вопросом, умел ли он вообще писать сценарии, ведь он был романистом.

Было непривычно иметь свободное время, просыпаться и не знать, как провести день. В старости можно убить время, занимаясь такими бесполезными вещами как, например, написание автобиографии. Но тогда это не входило в ближайшие планы, да и Оксфорд маячил на горизонте. Так что провел начало года, рассматривая здания. Именно тогда я улучшил свои познания о центральных городах Британии.

Сейчас много говорят о том, что новые поколения ждет худшее будущее, чем было у их родителей. Основываясь на некоторых вещах, которые я наблюдал в 1965 году, могу сказать, что едва ли у подрастающего поколения может не быть лучшего будущего, чем у их предков. Не было редкостью, что четыре семьи теснились в полуразрушенном доме с одним туалетом в конце вонючего садика. И, если эпохе Рахмана, чье имя было настолько ядовитым, что понятие «рахманизм» вошло в Оксфордский английский словарь, пришел конец, я этого не заметил. Рахман был печально известным британским домовладельцем, который выкупал заброшенные дома в трущобах и набивал их иммигрантами. Это продолжалось до 1962 года, пока он не совершил нечто несвойственное своей натуре (то есть не за деньги) – он умер.

Признаю, будучи рожденным в безопасной богемной среде, я был шокирован, если не напуган, тем, насколько контрастными бывают разные городские районы. Однажды я был загнан на достаточно шаткую ограду одного из домов, окружавших церковь Святой Магдалины в Паддингтоне, не особо страшным, но чересчур мускулистым ямайским парнем. Он пытался продать мне травку. Нас окружили трое проходящих мимо белых парней, которые высказались следующим образом: «Пусть он и хренов изнеженный мажорный голубок, но он белый, поэтому убери от него свои сраные черные лапы». Что-то подсказывало мне, что это был не лучший момент для начала беседы о Высокой викторианской готике. Давно уже нет тех домов вокруг Святой Магдалины. И странно думать, что те в Ноттинг-Хилле и Паддинтоне, что избежали сноса, теперь стоят миллионы фунтов.

ПАСХУ Я ПРОВЕЛ с тетушкой Ви в их итальянской деревне, которая вся была в цвету. Большую часть времени Ви проводила на кухне, откуда периодически слышались громкие ругательства, за которыми следовало активное записывание очередного рецепта. Я потихоньку бренчал на ее голубом пианино, придумывая мелодии для шоу о Барнардо и любуясь на фиолетовую бугенвиллию, которая расцвела на террасе раньше обычного. От Лесли по-прежнему не было вестей, и я начал придумывать сюжет самостоятельно.

Вернувшись в Лондон, я обнаружил следующее письмо: