Альбигойский крестовый поход - Джонатан Сампшен

большее. У этих людей было обостренное сознание вины, свойственное дворянству XII века, но мало средств для ее успокоения. Они нуждались в религии, которая ставила бы во главу угла личное благочестие и индивидуальность. Все более институциональная Церковь не могла удовлетворить их обычными формулами, которые давно потеряли ту остроту, которая когда-то их вдохновляла. Знатные дворяне находили удовлетворение в создании новых орденов — цистерцианцев в Грансельве и Фонфруаде, ордена Святого Духа (также известного как Госпитальеры Святого Духа) в Монпелье. Такие пожалования были частью непрерывного обмена землей и правами на землю, который связывал церковников провинции со светскими господами. Но что могло впечатлить владельца ста акров земли и четверти полуразрушенного замка? Аббат Грансельва не предложил бы ему большего утешения, чем цена за его землю, цена, которая отражала ситуацию на рынке недвижимости в регионе, где смерть и раздрай сделали сеньориальные владения нерентабельными. Монастыри зачахли, а их владения были разделены силой или отобраны вовсе. В других местах, в Нормандии и Бургундии, сильные духовные течения сделали рыцарство почетным орденом Церкви и примирили ее с потерями. Но после Второго крестового похода эти течения обошли стороной Лангедок. На мелком сеньоре-землевладельце лежала вина за не искупленные грехи, так как приходской священник, своим служением наводил скуку даже на неграмотных членов своей паствы, и поместье, уменьшившееся за счет благочестивых завещаний его деда. Катары предлагали такому человеку альтернативу, и он ее принимал.

Крупному дворянству было труднее отделить духовные вопросы от их политических последствий. В то время как сельские дворяне, умирая, отдавали себя в дома совершенных для получения consolamentum, крупные феодалы почти всегда умирали с церковными таинствами и по-прежнему наполняли свои завещания благочестивыми распоряжениями. Рожер II, виконт Безье, хотя сам и не был еретиком, несомненно, был другом еретиков, а еретики Лавора, Лорака, Фанжо и Минерва жили под его защитой. После своей смерти в 1194 году Рожер назначил известного еретика Бертрана де Сессака опекуном своего сына, что не обязательно подразумевает пристрастие к катарам, поскольку Бертран был сильнейшим из его вассалов, и любое другое назначение было бы политическим безрассудством. Хотя это назначение не превратило молодого графа в еретика, оно поставило его под контроль во время его несовершеннолетия. В 1197 году регент заставил монахов Але избрать одного из его креатур аббатом на Соборе, на котором председательствовал эксгумированный труп предыдущего аббата.

Граф Фуа был не более сдержан в использовании своей власти. Хотя он и не вступал в секту катаров, он отказывался снять шляпу, когда мимо него по улицам проходили процессии со святыми реликвиями, и не сделал ничего, чтобы помешать своим родственникам и друзьям получить consolamentum. В 1204 году он присутствовал на церемонии в замке Фанжо, во время которой его сестра Эсклармонда стала совершенной; его жена, тетя и еще одна сестра также стали еретиками. Постоянные ссоры графа с аббатом Сент-Антуан в Памье стали поводом для возмущения даже в регионе, славившемся своими антиклерикальными эксцессами. В одном из владений аббатства граф основал дом совершенных во главе со своей матерью. Когда каноники Сент-Антуан попытались изгнать их силой, один из них был зарублен насмерть у алтаря рыцарем, состоявшим на службе у графа, а другому выбили глаз. Памье, которым совместно владели граф и аббат, в течение многих лет было предметом спора. Защищая свои права, монахи неоднократно подвергались нападениям и грабежам, а однажды их заперли в монастыре и оставили на три дня без еды. Характер религиозных убеждений самого графа теперь выяснить не удастся. Но почти нет сомнений, что он был согласен со своим внебрачным братом, который однажды заявил, что совершенные — святые люди, и, что спасение не может быть получено от католического духовенства.

Католическому духовенству Лангедока, конечно, не хватало личной харизмы и очевидной святости многих катарских миссионеров. Но их пороки могли быть преувеличены как еретиками, так и католическими миссионерами, которые не могли найти другого оправдания неудачам своей Церкви. Цистерцианским миссионерам в провинции враждебная аудитория регулярно напоминала о плачевном поведении католического духовенства по сравнению с аскетичной жизнью совершенных. Но даже катары редко осуждали их так сурово, как Иннокентий III, который называл их невежественными, неграмотными и неисправимо испорченными, "сторожевыми псами, потерявшими свой лай", "наемниками, бросившими свою паству на съедение волкам". С момента своего восшествия на престол в 1198 году и до начала крестового похода в 1209 году Иннокентий III сместил не менее семи южных епископов, включая епископов Тулузы и Безье. Большинство из них были заменены монахами-цистерцианцами или, во всяком случае, чужаками, от которых можно было ожидать, что они будут свободны от паутины коррупции и аристократического влияния. Однако Иннокентий, возможно, был нереалистичен, ожидая триумфа там, где потерпел неудачу даже Святой Бернард, и весьма сомнительно, что он когда-либо по-настоящему понимал ситуацию в Лангедоке. Его письма, которые, вероятно, отражают предрассудки его информаторов, показывают слишком простой взгляд на очень деликатную проблему. Конечно, трудно всерьез воспринимать его предположение в 1200 году, что единственной причиной распространения ереси в епархии Нарбона была коррумпированность ее архиепископа. Архиепископ Нарбона был не более коррумпирован, чем многие из его северных коллег. Если его богатство было значительным, то его использование не всегда было дурным; и среди его собственной паствы было заметно меньше ереси, чем среди паствы нищих епископов Тулузы и Каркассона. Епископы, подобные Нарбонскому и Монпелье, управлявшие небольшими княжествами и использовавшие небольшие наемные армии, возможно, не представляли собой назидательного зрелища; но несомненно, что они были наиболее эффективными противниками ереси, которая могла рассчитывать на вооруженную поддержку сельского дворянства. Менее влиятельные церковники столкнулись с проблемами сбора доходов, подорванных поползновениями дворян, и анархии, которая делала невозможным выполнение их пастырских обязанностей. Фулькранд, епископ Тулузы, должен был вести переговоры с местными шателенами каждый раз, когда он объезжал свою епархию; он жил "как буржуа", и после его смерти в 1200 году в епископской казне было найдено всего 96 су.

Миряне, заметил Гийом Пюилоранский, имели привычку заявлять, что "лучше быть священником, чем делать то-то и то-то". Неудивительно, что оказалось трудно найти приемлемых священников для выполнения таких неблагодарных обязанностей. На севере практика первородства делала священниками амбициозных и грамотных младших сыновей дворян; в Лангедоке не было даже этой закваски, чтобы улучшить клерикальный класс, который разделял все ограниченные возможности своих прихожан. Неграмотные кандидаты принимались к рукоположению еще до достижения канонического возраста, и даже они не могли охватить всю провинцию, имея лишь мелкие бенефиции. Большинство из них были скорее деморализованы, чем развращены. Они хотели бы последовать за Отоном, епископом Каркассона, который в 1198 году умолял освободить его от обязанностей. Другие впадали в отчаяние, зачесывали волосы так, чтобы скрыть свои тонзуры, или пытались договориться