Весенняя лихорадка - Джон О'Хара

— Да, только противоречит твоим словам о врагах общества, о твоей семье. Невозможно походить на гангстера и быть типичным йельцем.

— Это верно. У меня есть на это ответ. Дай подумать. А, да. Люди, принимающие меня за йельца, не особенно внимательны к окружающим. Я не выдумал это как остроумный ответ. Это правда. Собственно говоря, мне сейчас пришло в голову кое-что странное.

— Что же?

— Большинство людей, принимающих меня за йельца, учились в Принстоне.

— Оставь, — сказала Изабелла. — Ты только что говорил…

— Да-да. Знаю. В общем, это не важно, и я только запутываю суть. Я начал объяснять, почему говорил «люди вроде тебя, верхушка общества» и прочее, давая понять, что не принадлежу к этой верхушке. Не принадлежу и никогда не буду. Если такая возможность и существовала, то она исчезла — дай припомнить — два года назад.

— Почему два года назад? Не может быть. Что произошло?

— Я голодал. Два года назад я как-то два дня ничего не ел и не пил, кроме воды, и почти все время обходился без сигарет. Я жил в двух кварталах отсюда, у меня не было работы, не было перспектив ее получить. Не мог написать родным, потому что до этого выписал поддельный чек и был дома на очень плохом счету. Не мог ни у кого одолжить денег, потому что всем задолжал. Занимал деньги почти у всех, кого хотя бы немного знал. Доллар у одного, десять у другого. По два дня не выходил из дома, потому что не мог смотреть в лицо людям на улице. Потом черномазая женщина, которая убиралась и застилала постели в доме, где я жил, узнала, что происходит, и на третье утро, придя на работу, принесла мне бутерброд с курятиной. Никогда его не забуду. Кусок ржаного хлеба и приготовленного дома цыпленка, не плоский белый ломтик, а толстый и сильно поджаристый. Бутерброд был завернут в газету. Она вошла и сказала: «Доброе утро, мистер Мэллой. Я принесла вам бутерброд с курятиной, если хотите». Вот и все. Не сказала, почему его принесла, а потом вышла и вернулась с кружкой кофе и двумя сигаретами «Кэмел» — а я курю «Лаки страйк» — из какой-то другой комнаты. Она была замечательной. Она понимала.

— Думаю, раз она была для тебя замечательной, ты мог бы назвать ее цветной, а не черномазой.

— А, ерунда!

— Я ухожу.

— Иди.

— Ты всего-навсего Мик.

— Вот видишь? Это первое, что пришло тебе на ум для оскорбления. Официант, открой, пожалуйста, дверь этой даме.

— Не идешь со мной?

— Да, пожалуй, иду. Люк, сколько с меня?

— Доллар двадцать центов, — ответил Люк с отсутствующим видом, давая понять, что совершенно не одобряет всего этого.

После отмены «сухого закона»[21]выходить так, как хотелось Изабелле, стало проще. А в те дни приходилось ждать, чтобы официант выглянул в окошко, убедился, что все в порядке, открыл по меньшей мере два замка и распахнул перед тобой дверь. Наиболее эффектный выход в негодовании совершается через раскачивающиеся двери.

Джимми пришлось вызвать лифт, ждать его в молчании, а когда они молча спустились, искать такси с водителем. Такси было много, но таксисты, как обычно, спорили о награде «Такна-Арика», заработок, казалось, интересовал их меньше всего на свете. Однако появилось проезжающее, Изабелла с Джимми сели в него.

— Домой? — спросил Джимми.

— Да, пожалуйста, — ответила Изабелла.

Джимми принялся напевать: «Как поживает дядя? А у меня нет дяди. Надеюсь, у него все на мази».

Молчание.

— Знаешь, что проходило в это время четыре года назад?

— Нет.

— Процесс Снайдер — Грея.

Молчание.

— Помнишь?

— Конечно.

— Как звали мистера Снайдера?

— Кого-кого?

— Мистера Снай-дера.

— То был не мистер Снайдер. То была Рут Снайдер. Рут Снайдер и Джадд Грей.

— А мистер Снайдер все-таки был. Это его убили, дорогая Изабелла. Как его звали?

— Откуда мне знать? Какая разница, как его звали?

— Почему ты на меня злишься?

— Потому что ты унизил меня публично, позвал официанта, попросил проводить меня к двери, орал на меня, говорил совершенно гнусные вещи.

— Унизил тебя публично, — сказал Джимми. — Унизил тебя публично. А ты не помнишь имени мистера Снайдера.

— Если хочешь говорить, не болтай ерунды. Мне все равно, говоришь ты или нет.

— Я говорю дело. Ты злишься на меня, потому что я унизил тебя публично. Как это понять, черт возьми? Что скажешь о том человеке, которого укокошили Рут Снайдер и Джадд Грей? Вот кого публично унижали и очень сильно. Все газеты в стране много дней трепали его имя, колонка за колонкой унижений, всевозможных унижений. А ты даже не помнишь его имени. Какое там унижение.

— Это не одно и то же.

— Одно и то же. Совершенно одно и то же. Если я сейчас выйду из такси, это унизит тебя публично?

— Не надо. В этом нет необходимости.

— Пожалуйста, ответь.

— Я не хочу, чтобы ты выходил. Такой ответ тебя устроит?

— Да. Водитель, подкати, пожалуйста, к обочине, дубина. Держи. — Он дал водителю доллар и снял шляпу. — До свидания, Изабелла.

— Ты глупо себя ведешь. Понимаешь, что ведешь себя глупо, так ведь?

— Никоим образом. Я только что вспомнил, что должен написать материал о проповеди и что весь день не был в редакции.

— Господи, Джимми! Позвонишь?

— Через час.

— Буду ждать.

Лиггетт возвращался в город поездом ближе к вечеру. Ездой он почти наслаждался. Общаясь с девочками, он испытывал напряжение. С Эмили нет; пока что она ничего не знала и не узнает, если чего-нибудь не случится. Поэтому она напряжения не вызывала. Он не думал, что может что-то случиться; но нельзя было исключать возможности, что эта дура-девчонка до сих пор спит в его квартире или оставила там что-то, и ему требовалось много времени для тщательных поисков, пока Эмили с детьми не вернутся. Что это на него нашло, задавался Лиггетт вопросом, чего ради он потащил эту девчонку в свою квартиру? Раньше он никогда не делал этого, даже когда Эмили с девочками уезжали на лето или в Европу. Ну что ж…

Европа. Прошлая зима оказалась тяжелой. То, что ожидалось той зимой, не осуществилось. Лиггетт начинал думать, что и не осуществится. Тайком в глубине души он не заблуждался относительно собственной значимости в своих экономических планах; он был управляющим нью-йоркским отделением завода тяжелого оборудования, который его дед основал как завод по изготовлению кранов и соковыжималок. Лиггетт умел читать чертежи, мог при некоторой сосредоточенности разобраться с разницей между себестоимостью и закупочной ценой, что являлось значительной частью его работы, потому что одним из его лучших заказчиков был город Нью-Йорк. Ему также приходилось иметь дело с большими коммунальными корпорациями, поэтому он должен был обладать хотя бы элементарным знанием их систем бухгалтерского учета и определения стоимости, эти корпорации пролонгировали, к примеру, оснащение для пневматического бура ценой пять тысяч долларов как капитальное вложение в течение десяти лет, не позволяя ничему обесцениваться. Ему нужно было знать, к кому из предполагаемых заказчиков нужно обратиться — и этот человек далеко не всегда оказывался агентом по материально-техническому снабжению. Он не умел пользоваться логарифмической линейкой, но знал достаточно, чтобы называть ее счетной. Не умел пользоваться транзитом, но среди инженеров мог говорить о «руководстве». Вместо того чтобы писать от руки, выводил буквы чертежного шрифта, чему инженеры учатся прежде всего. Признавался, что не обладает инженерными познаниями, откровенно, иногда с легким сожалением, но это производило обезоруживающее впечатление на настоящих инженеров: они думали, что этот человек совсем по-детски хочет быть инженером и из него мог бы получиться неплохой инженер. Внешние черты, которые он копировал — выведение букв, жаргон, знание местных слухов, например, кто тот человек, получающий семьдесят пять долларов в неделю, который замечательно поработал на значительной должности, — делали Лиггетта своим человеком среди инженеров, определенно не менее сентиментальных, чем любая другая группа людей. Он им нравился, они оказывали ему небольшие услуги, которых не оказали бы никому из инженеров; он не был конкурентом.