Солнце клана Скорта - Лоран Годе

— Вот таким вы будете ходить отныне: голым, как червяк. Вы не имеете права носить сутану. Если я снова увижу вас в ней, я вас убью! Вы слышите меня?

Дон Карло не ответил. В слезах он побежал прочь и скрылся. Он не вернулся. Все это окончательно сломило его. Он бродил по холмам, словно заблудившийся ребенок. Не обращая внимания на усталость и солнце. Долго бродил, а потом без сил рухнул на землю Юга, которую так ненавидел.

Раффаэле какое-то время постоял на том месте, где он разделался с кюре. Стоял не двигаясь, ожидая, когда уляжется его гнев, когда он придет в себя и сможет вернуться в деревню, не выдав себя своим видом. У его ног валялась разорванная сутана священника. Он не мог оторвать от нее взгляда. Что-то заставило его на мгновение зажмуриться. В лучах солнца поблескивал какой-то предмет. Он машинально нагнулся и поднял его. Золотые часы. Если бы он в эту минуту ушел, то, возможно, брезгливо откинул бы часы подальше, но он не уходил. Он еще не все сделал. Он снова нагнулся и не спеша, осторожно, поднял порванную сутану и обшарил ее карманы. Вытащив из бумажника дона Боццони деньги, он раскрытым отбросил его подальше. Он сжимал в руке пачку банкнот и золотые часы, и на лице его блуждала отвратительная улыбка безумца.

«Этот негодяй нашел-таки способ вместе с собой погубить и меня». Раффаэле только что узнал, что эта ссора с кюре окончилась смертью, и даже если он будет твердить себе, что он никого не убивал, то все равно — он прекрасно понимал это — смерть кюре всегда будет тяготить его сознание. Он снова видел его — голого, в слезах удаляющегося в холмы, словно какое-то несчастное создание, приговоренное к изгнанию. «Вот и я осужден на муки, — сказал он себе. — Осужден этим грязным типом, который не заслуживает даже плевка».

К полудню тело отца Боццони, взвалив на осла, привезли в Монтепуччио. Труп прикрыли простыней. Не столько для того, чтобы защитить его от мух, сколько в желании скрыть наготу кюре от женщин и детей.

Уже в деревне произошло нечто неожиданное. Хозяин осла, обычно молчаливый, положил тело перед церковью и громким и звучным голосом заявил, что он сделал свое дело и должен вернуться домой. Тело осталось лежать, завернутое в перепачканную землей простыню. Все смотрели на него. Стояли недвижно. Жители Монтепуччио были злопамятны. Никто не хотел хоронить кюре. Никто не был готов присутствовать на заупокойной службе или нести гроб с его телом. Впрочем, кто бы отслужил мессу? Кюре из Сан-Джокондо уехал в Бари. К тому времени, когда он вернется, тело дона Карло начнет разлагаться. Солнце к концу дня жарит нестерпимо, и можно предположить, что будет, если они оставят миланца здесь: он начнет распространять зловоние, как какая-нибудь падаль. Это было бы отличной местью. Но он будет отравлять зловонием Монтепуччио и — почему бы нет? — станет причиной каких-нибудь болезней. Нет, его надо похоронить. Не из чувства благопристойности и милосердия, а чтобы быть уверенными, что он уже не навредит им больше. Порешили выкопать яму за кладбищем. За его оградой. Жребий выпал четверым мужчинам. Они бросили тело в землю без всякого обряда. Молча. Дон Карло был похоронен, как безбожник, без молитвы, которая облегчила бы его страдания от солнечных ожогов.

Эта смерть для жителей Монтепуччио стала событием огромной важности, но за пределами их деревни она почти никого не озаботила. Дона Карло не стало, и деревня снова оказалась забытой епископатом. Жителей Монтепуччио это устраивало. Они уже привыкли к такому положению и даже приговаривали иногда, проходя мимо запертой церкви: «Уж лучше никто, чем новый Боццони», опасаясь, что небо покарает их и они получат нового пришельца с Севера, который будет обзывать их негодяями, высмеивать их обычаи и отказываться крестить их детей.

Казалось, небо услышало их. Никто не приезжал, и церковь оставалась запертой, как дворцы знати, которые неожиданно покинули их владельцы, оставив аромат величия и старых развалин.

Скорта вернулись к своей нищенской жизни в Монтепуччио. Все четверо они ютились в доме Раффаэле, в его единственной комнате. Каждый нашел себе работу, их заработка хватало только на еду. Раффаэле рыбачил. У него не было своей лодки, но по утрам, на пристани, кто-нибудь нанимал его на день, расплачиваясь частью улова. Доменико и Джузеппе предлагали свои услуги владельцам сельскохозяйственных угодий. Они собирали томаты или оливки. Кололи дрова. Целыми днями они трудились на полях, которые им не давали ничего. А Кармела готовила для них всех, следила за бельем и по заказам деревенских делала вышивки.

Они не трогали денег, которые между собой называли «нью-йоркскими». Долгое время считали, что они должны быть сохранены для покупки дома. А пока нужно затянуть потуже пояса, терпеть и ждать, когда им представится случай и они купят его. Им было на что купить дом вполне приличный, но на каменистой земле, а она в Монтепуччио не ценилась. Оливковое масло стоило дороже арпана[9]такой земли.

Как-то вечером Кармела тем не менее подняла голову от тарелки с супом и заявила:

— Надо сделать иначе.

— Что? — спросил Джузеппе.

— Деньги Нью-Йорка, — объяснила она, — их надо потратить иначе, не на дом.

— Интересно… — сказал Доменико. — А где будем жить?

— Если мы купим дом, — возразила Кармела, которая уже все продумала, — вы будете и дальше целыми днями, которые нам отпустит Господь, обливаться потом, как скотина, лишь бы заработать на хлеб. Рассчитывать будет не на что. И так пройдут годы… Нет. У нас есть деньги, надо купить что-нибудь получше.

— Что именно? — заинтересовавшись, спросил Доменико.

— Я еще не знаю. Но я придумаю.

Рассуждения Кармелы заставили всех троих задуматься. Она права. Вне всякого сомнения. Ну купят они дом, а что дальше? Если бы у них хватило денег купить четыре дома, то еще куда ни шло… Нет, надо искать что-то другое.

— Завтра — воскресенье, — снова заговорила Кармела, — возьмите меня с собой. Я хочу видеть то, что видите вы, делать то, что делаете вы, провести с вами весь день. Я посмотрю. И я придумаю.

Братья снова не знали, что ответить. В Монтепуччио женщины днем выходили из дома лишь в крайнем случае. На мессу, но после смерти дона Карло служб не было. На сбор оливок в поля, но это — когда они поспевали. В остальное время они сидели по домам, запертые за толстыми стенами, защищенные от солнца и вожделенных взглядов мужчин. То, что предлагала Кармела, противоречило образу жизни деревни, но после возвращения из Америки братья Скорта во всем доверяли своей сестренке.

— Согласны, — сказал Доменико.

Назавтра Кармела надела свое лучшее платье и вышла в сопровождении троих братьев. Они пошли в кафе, где выпили — как всегда по воскресеньям — крепкий кофе, который вызывал у них колики в животе и заставлял колотиться сердце. Потом, как обычно, братья сели за стоящий на тротуаре столик и стали играть в карты. Кармела была с ними. Немного в стороне. Сидела на стуле. Смотрела на проходящих мужчин. На жизнь деревни. Потом они навестили кое-кого из друзей-рыбаков. А когда наступил вечер, совершили passeggiata[10]по корсо Гарибальди, ходили из конца в конец и обратно, приветствовали знакомых, узнавали новости. Впервые в жизни Кармела провела день на улицах деревни, в этом мире мужчин, которые с удивлением поглядывали на нее. Она слышала их разговоры за своей спиной. Они спрашивали друг друга, почему она здесь. Обсуждали ее наряд. Но она не обращала на это никакого внимания и вся была поглощена тем, ради чего пришла. Поздно вечером, когда они вернулись домой, она с облегчением сняла башмаки. У нее гудели ноги. Доменико, стоя рядом, молча смотрел на нее.