Хранители Кодекса Люцифера - Рихард Дюбель

Генрих уже был почти у двери, как она вдруг открылась. Он отпрянул, а потом забыл, что хотел удрать; он даже забыл сделать подобающий поклон. Он вытаращился, разинув рот.

Он предполагал, что полковник Зегессер поведет его через какие-то потайные лестничные клетки, которые от него, Филиппо Каффарелли, несмотря на многие годы, проведенные в Ватикане, оставались сокрытыми. Вместо этого полковник, тяжело ступая, повел его в сухой и холодный подвал, где складировали всякий хлам, завещанный Церкви предшественником нынешнего Папы и не выброшенный только потому, что ни у кого не хватало ни времени, ни решимости. Поначалу Филиппо был даже очарован, когда узнал, что запачканные краской бруски и доски были отдельными частями помоста, на котором сто лет назад стоял Микеланджело Буонарроти, расписывая Сикстинскую капеллу, и что проеденные червями, похожие на кубики для детей конструкции, сотнями беспорядочно сброшенные в ящики, представляли собой разные проекты перестройки собора Святого Петра и принадлежали таким видным архитекторам-хвастунам, как Браманте, Сангалло, Перуцци и тому же Микеланджело. Лари с мощами вышедших из моды святых, из покрытых золотой краской оправ которых кто-то выковырял драгоценные камни, лежали среди каменных и терракотовых статуй, привезенных какому-то святому отцу какими-то делегациями из каких-то городов в качестве подарка своей родины. В одном углу, в разбитых керамических трубах, плесневели свитки пергамента, выглядевшие как сложная подвальная система отопления и бывшие якобы копиями трактатов великого Аристотеля, в которых он описывал свойства смеха, что никак не увязывалось с прочими сочинениями греческого философа, послужившими основой культуры католической церкви. Именно поэтому они могли быть мастерскими подделками. Почему в этом случае их просто не сожгли, Филиппо не знал и, естественно, делал свои собственные выводы.

В первые месяцы Филиппо снова и снова приходил сюда, чтобы притронуться к вещам, когда-то имевшим значение для знаменитых людей. Но со временем в нем поселилось сознание того, что заляпанный краской деревянный помост все же не был чем-то большим, чем просто заляпанный краской деревянный помост.

К его удивлению, полковник Зегессер направился к керамическим трубам в углу. Он отставил фонарь и убрал трубы в сторону. Филиппо, пораженный увиденным, понял, что трубы, лежавшие сверху и по бокам, были длиннее, чем остальные. Они укрывали находившуюся в степе низкую нишу, в которую был задвинут довольно массивный сундук. Филиппо, волнуясь, сглотнул. Вряд ли можно было бы придумать лучший способ спрятать сокровища: они лежали совершенно открыто… Как часто он проходил здесь! А один раз даже пытался вытащить какой-то из пергаментов из трубы, испытывая, однако, отвращение к заплесневелой ветхости и к чему-то мелькавшему и копошившемуся там. Он почувствовал, как сердце забилось у него в горле, а ладони вдруг стали влажными.

Полковник освободил доступ к сундуку. Засов оказался на месте, однако не был скреплен замком.

– Сокровище, которое лежит на виду? – громко повторил Филиппо. – Гм… Полковник, отойдите в сторону!

Когда он встал перед сундуком, сквозь хаос, в который превратилась деятельность его мозга, резко пробилась одна-единственная мысль: поиск подошел к концу. Теперь он узнает, может ли найти настоящую веру, – или оправдается его опасение, что нет веры, надежды, любви, а только знание о том, что все добро на свете было лишь злом, которое случайно не сбылось.

За годы, проведенные в тайном архиве, Филиппо видел так много свидетельств подавления знания, обмана, приспособленчества, продажности и ереси внутри католической церкви, что хватило бы трех таких же человек, как он, чтобы засомневаться в осмысленности веры. С добросовестной надменностью Церковь аккуратно вела книгу о всех случаях, когда она предавала традицию Иисуса Христа, начиная с отпущения грехов императору Константину, который, преданно следуя христианской политике насилия, приказал убить всю свою семью, и заканчивая смертью на костре Джордано Бруно. Филиппо изучал все это, сперва совершенно околдованный, позже – испытывая отвращение. Наверное, он обратился бы в протестантскую веру, если бы не нашел достаточно документов, подтверждавших, что для последователей Лютера и Кальвина учение Иисуса Христа не было ближе, чем учение якобы единственной истинной Церкви.

Если бы он положил руку на библию дьявола и почувствовал ее вибрацию, то знал бы, что могла существовать только одна настоящая вера – вера в силу Зла. Если бы завещание сатаны осталось таким же немым, как Святое Писание, и то и другое были бы не больше чем суеверие. И наконец, если бы сила зла оказалась единственной истиной, тогда он, Филиппо Каффарелли, отринувший всякое лицемерие, введенный в заблуждение всей ложью, испытывающий отвращение к продажности, все свои силы положил бы на то, чтобы служить ему. Даже настолько, что предпочел бы уйти во мрак с правдой, – лишь бы не жить в сумерках с ложью.

Он нагнулся, чтобы вынуть из петли задвижку сундука. Его руки так дрожали, что металл гремел. Внезапно он почувствовал у себя за спиной какое-то движение и подумал, что не принял во внимание одну мелочь: полковник Зегессер мог просто воткнуть ему между лопаток меч, а потом где-нибудь спрятать его труп. Никто бы не стал обвинять швейцарского гвардейца в убийстве, никто бы не нашел здесь следов смерти Филиппо, даже если бы он истекал кровью, как свинья, или полковник Зегессер не сходя с места распилил бы его на куски. Филиппо просто исчез бы навсегда, вызвав крошечный скандал, который бы, возможно, заставил отца Каффарелли разочарованно нахмурить лоб, а кардинала Сципионе Каффарелли – раздраженно поднять бровь. У него перехватило дыхание. Он не мог иначе – он должен был поднять глаза.

Полковник Зегессер стоял в шаге от него. Лицо гвардейца было напряжено, руки скрещены на груди. Филиппо криво улыбнулся, чтобы по нему не было видно, о чем он подумал.

Задвижку заело. Филиппо встряхнул ее. Она открылась с коротким визгом. Он откинул крышку сундука.

Сидящий в нем Сципионе распростер руки и спросил: «Я взял ее себе, потому что ты слишком долго возился, Филиппино, или ее никогда здесь не было?»

Сундук был пуст.

– Садитесь, господин фон Валленштейн, – произнесло явление и указало на один из стульев. – Или мне обращаться к вам Добрович? Как вы хотите, чтобы я к вам обращалась?

Мозг Генриха, которому не хватило времени справиться с изумлением, предпочел привычную для него бесцеремонность.

– Мои друзья называют меня Геник, – услышал он свой голос.

Она улыбнулась.

– Ну хорошо, Геник. Присаживайтесь.

Портрет лгал, а художнику нужно было вставить кисть в задницу, а потом поджечь ее. Генрих, которому с трудом удалось не шлепнуться мимо стула, продолжал откровенно пялиться на нее. Ее выбеленное лицо было тем единственным, что перекликалось с холодом, исходящим от портрета. В жизни красота этой женщины была пламенной, затмевающей все вокруг, так что об нее могло бы обжечься само солнце. Генрих смотрел ей в глаза и сгорал, как залетевший в пламя мотылек. Изумрудно-зеленые глаза, мрачно сияющие на застывшей белизне лица, создавали шокирующий цветовой контраст со светлыми волосами. Назвать черты ее лица правильными было равносильно тому, что назвать недра вулкана теплыми; назвать ее фигуру и осанку совершенными означало бы назвать ураган легким бризом. Она блистала перед ним – бледное лицо, платье из белого шелка, отделанное белой парчой, отливающей радужными бликами. Генрих вдруг осознал, что просидел здесь уже целую минуту, не проронив ни слова. Две крошечные ямки надсекли косметику в уголках ее рта, когда она весело улыбнулась. Ее губы были темно-красными. Она производила впечатление сошедшего на землю ангела, который напился крови.