Великие умы России. Том 7. Илья Мечников - Глеб Буланников

Остров Мадейра. Последний шанс. Если не поможет это, не поможет ничего.

Отпуск. Спешные сборы. Деньги в долг. Тоска. Тревога. Страх. Неужели конец?

Людмила Васильевна выглядела ужасно. За три месяца она так изменилась…

Вот что такое смерть. Ее приближение отражается в лице и в глазах. Страшный налет бледности и страдание во всяком движении. Грудь рвет на куски. Изо рта волнами выходит кровь.

Англичане называли Мадейру одним из кладбищ Лондона.

Цинизм часто бывает правдой.

Это было сказочно красивое место. Если умирать, то здесь. В земном раю.

Он не мог оставить ее одну. Плевать на университет. Деньги найдутся.

Он подошел к ней и сказал:

– Я хочу жить около тебя. Всегда. Я хочу вести независимую жизнь, надоели подачки.

– Ты не сможешь без науки.

– Я открою здесь книжный магазин.

– Илья, завтра ты пошлешь телеграмму в Москву. Приедет Надя, ты должен быть в университете. Может быть, и я вернусь.

Мечников уехал. Не стал спорить с больной женой. Тем более, она была права. Без науки он не может.

Он уезжал с неизбывной тоской, боялся, как, впрочем, и всегда, что это их последняя встреча.

Наверное, они оба все понимали слишком хорошо. И старались сделать последние мгновения совместной жизни как можно лучше.

Это была любовь.

В университете вспыхнул скандал. На кафедре химии открылась вакансия. Был выбран известный химик Вериго. Совет университета не утвердил его.

Он был поляком.

Ценковский, имевший польские корни, подал протест. Сеченов его поддержал. Включились студенты, всегда бывшие активными в дни волнений.

Протест отклонили, и Ценковский подал в отставку. Сеченов остался один. Плюс студенты.

Сеченов беспрестанно шлет письма за рекомендациями. Наконец приходит ответ от Менделеева. По его мнению, Вериго – прекрасный специалист. Вериго утверждают.

Происшедшее, однако, подогрело студентов. Нащупав расстановку политических сил в университете – все, кроме Сеченова и Ценковского, реакционеры-монархисты, – они решили сражаться с пережитками.

На лекции по истории славянского законодательства профессор Богишич чересчур строго отчитал одного из студентов.

Студент по фамилии Бэр сидел, облокотившись на парту.

Богишич, заметив это, крикнул:

– Вы что, в кабаке? Если не умеете вести себя прилично, то можете идти вон!

Бэр попытался извиниться, но Богишичу это было не нужно. Он продолжал кричать.

Аудитория засвистела. Богишич вынужден был закончить лекцию.

И в дальнейшем не начинать. Студенты перестали к нему ходить.

Университет заверил, что на следующей лекции Богишич даст объяснение своему поведению и попросит прощения.

Аудитория была забита за полчаса до лекции.

Богишич не пришел.

Меж тем двух студентов, Желябова и Белкина, исключили.

Все это происходило в отсутствие Мечникова. Он следил за делом по письмам Сеченова.

Мечников зажил холостяцкой жизнью в меблированных комнатах на Херсонской улице.

Проводил дни в лаборатории. Писал статьи для «Вестника Европы», завтракал, обедал и ужинал, временами спал. Всё – в лаборатории.

Выходил из дома, когда звал Сеченов. Они шли в суд. Мечников и Сеченов были присяжными в Одесском суде.

Они всех оправдывали. Судьи и чиновники думали, что это из-за теории невменяемости преступников. Нет. Они не решались осудить.

В Одесский университет устроился молодой физик Умов. Вокруг него образовался кружок. Мечников и Сеченов были его первыми членами.

«Мечников, – писал Сеченов, – был самым веселым, увлекательным и интересным человеком среди нас. По подвижности ума, по разностороннему образованию, по неистощимому остроумию. Насколько он был серьезен и продуктивен в науке, настолько жив, занимателен и разнообразен в дружеском обществе. Одной из утех кружка была его способность ловко подмечать комическую сторону в текущих событиях и смешные черты в характере лиц, с удивительным уменьем подражать их голосу, движениям и манере говорить. Кто из нас, одесситов того времени, может забыть, например, нарисованный им образ хромого астронома, как он в халате и ночном колпаке глядит через открытое окно своей спальни на звездное небо, делая таким образом астрономические наблюдения; или ботаника с павлиньим голосом, выкрикивающего с одушевлением и гордостью длинный ряд иностранных названий растительных пигментов; или, наконец, пищание одного маленького, забитого субинспектора, который при всяком новом знакомстве рекомендовал себя племянником генерал-фельдцейхмейстера австрийской службы».

Но это, конечно, было ширмой. С Мадейры приходили неутешительные письма. Людмиле Васильевне было все хуже и хуже.

И вот в один из дней, когда он читал лекцию, ему принесли очередное письмо.

Он закончил лекцию и ответил на вопросы студентов. Распечатал конверт и стал читать.

В письме было написано:

«Ввиду резкого ухудшения здоровья Людмилы приезжайте немедленно».

Всё.

Когда он приехал, она уже не могла двигаться. Ей кололи морфий, чтобы избавить от страданий. Она ничего не сознавала, полуслепые глаза едва различали предметы и людей, ее трясло, как Помпеи перед схождением лавы.

Доктор что-то холодно говорил, но Мечников не слушал – он сам видел, как руки становятся белыми, а речь – путаной и алогичной.

От нервов у него снова разболелись глаза. Это не было проблемой. Он почти не заметил, что потерял зрение. Взгляд был обращен не вовне, а куда-то внутрь. Он рухнул в тяжелые размышления о жизни и смерти, о смысле и цели, хотя еще не верил, что она уйдет.

Она была поводом жить дальше. Теперь она умирала. С ней умирал повод.

Ночь на 20 апреля он не спал. Утром у Людмилы Васильевны начался кризис – ей стало нечем дышать. Она дергалась в попытках глотнуть чуть-чуть воздуха, и доктору было достаточно взгляда, чтобы констатировать: еще пара часов.

Илья Ильич вышел из покоев жены. Он не мог видеть это ее состояние, вспоминая прежние времена. Как она, смешливая и жизнерадостная, ухаживала за ним, когда он заболел ангиной.

На другой день его застали спокойным. Пришел пастор, предложивший обратиться к богу со своим горем. Мечников поблагодарил за внимание, но сказал, что не может обратиться к богу. Не способен.

22 апреля были похороны.