Наша толпа. Великие еврейские семьи Нью-Йорка - Стивен Бирмингем

с приятным, трезвым Джесси Селигманом. Они играли в шашки, вист и покер, жевали табак и курили сигары. Грант терпеть не мог говорить о политике.

Розали была сентиментальной сестрой Селигмана. Она очень любила своего мужа и супружескую жизнь в целом, с удовольствием выполняя такие женские обязанности, как начистка ботинок, расчесывание волос, растирание спины, когда он уставал, и уход за ним, когда он болел. Она быстро забеременела, родила ему дочь, плакала, что это не тот сын, на которого он надеялся, и мечтала о новой беременности. К весне 1848 года Бабетта была беременна, и мир Розали превратился в радужное пятно, состоящее из готовки, уборки, лекарств, материнства и акушерства. Ее стало беспокоить состояние неженатых братьев, особенно Джозефа, которому приближалось тридцать лет. Джозеф тем временем активно строил планы своей первой поездки в Германию, чтобы закупить товары для своих магазинов.

Розали начала тайную переписку с девушкой из Байерсдорфа по имени Бабет Штайнхардт, которая, как решила Розали, была бы идеальной парой для Джозефа. Бабет была троюродной сестрой — она была ребенком брата Фанни Селигман, — что делало эту пару еще более уютной, и Фанни, несомненно, одобрила бы ее. Розали наполнила свои письма к кузине Бабет восторженными рассказами о внешности, мягком характере и деньгах Джозефа. А в письмах к Джозефу Розали стала упоминать о красоте, скромности и умении вести домашнее хозяйство Бабет. Она предложила ему совместить деловую поездку в Германию с поиском невесты и намекнула, что в связи с быстро развивающимся бизнесом наступит время, когда он уже не сможет рассчитывать на помощь братьев и зятьев, ему понадобятся сыновья. Джозеф понял, о чем идет речь. Но он был раздражен тем, что Розали так неустанно твердит о достоинствах Бабета, и обвинил ее в желании получить комиссионные от брачного маклера.

Приехав в Германию, он, однако, отправился в Байерсдорф. Слух о его богатстве уже распространился, и в Байерсдорфе собрался большой приветственный комитет. Он разыскал всех кредиторов отца, расплатился с ними и настоял на добавлении накопленных процентов. Он посетил могилу матери. И познакомился с Бабет Штайнхардт. Ей было всего двадцать лет, и, к своему удивлению, Иосиф нашел ее такой, какой она была в рекламе. Он обвенчался с ней по деревенскому обряду и в ноябре 1848 года отправился с ней на родину — первый Селигман, отправившийся в Америку не на пароходе.

7. ВОПРОСЫ СТАТУСА

Позже, в Нью-Йорке, когда немецко-еврейская толпа выкристаллизовалась вокруг таких семей, как Селигманы, Леманы, Гуггенхаймы, Гольдманы, Саксы и Лоебы, вопрос о том, «начинал ли предок иммигранта с повозки» или шел пешком, стал довольно важным. Это было почти, хотя и не совсем, так же важно, как и то, насколько далеко назад можно было проследить историю своей семьи в Германии.

Вопрос о том, какой из способов «стартового» передвижения был на самом деле «лучше», становится дискуссионным. С одной стороны, пеший путь свидетельствует об определенной физической выносливости. С другой стороны, старт на повозке мог свидетельствовать о высокой деловой хватке. Большинство Леманов уверены, что Леманы начали с повозки. Одно можно сказать с уверенностью. К 1844 году, когда Генри Леман прибыл в Мобил, повозка стала модным средством торговли. Тогда он отправился на север вдоль реки Алабама и уже через год успешно добрался до Монтгомери.

Однако столица Алабамы в те времена была не намного больше баварского городка Римпар, откуда Генри приехал, — четыре тысячи жителей, к которым Монтгомери прибавил две тысячи рабов, — но она была гораздо менее привлекательной. К Монтгомери вели дощатые дороги, которые в центре города распадались на колеи и грунтовые улицы. В дождливую погоду улицы превращались в реки красной грязи, а здания представляли собой наспех возведенные каркасные конструкции, прислоненные друг к другу и к разнообразным конюшням. В воздухе Монтгомери витал запах ливрейных конюшен и рои мух, а между зданиями проходили открытые канализационные трубы, спускавшиеся к реке и ее ряду шатких причалов, которые притягивали еще больше мух. Желтая лихорадка была эндемична. По ночам на улицах хозяйничали крысы размером с небольшую собаку. Единственными значимыми зданиями в Монтгомери были три претенциозных отеля — Exchange Hotel, Madison House и Dexter House, построенные спекулянтами, чья вера в будущее Монтгомери как хлопковой столицы была высочайшей. К моменту приезда Генри Лемана эти мечты еще не сбылись, и гостиницы стояли практически пустыми.

При всей своей неаппетитной внешности и нездоровом климате Монтгомери был процветающим городом. Его расположение на берегу реки Алабама связывало его с портами Мобил и Новый Орлеан и делало его естественным складским и торговым центром, из которого могла распространяться процветающая торговля хлопком. Генри Леман арендовал небольшое здание на Коммерс-стрит и разложил на деревянных полках свой товар — посуду, стеклянные изделия, инструменты, сухие товары, мешковину и семена. С раскрашенной вручную табличкой «H. Lehman» имя Лемана вошло в анналы американского предпринимательства. Генри жил в комнате за магазином, работал до поздней ночи над бухгалтерскими книгами при свете лампы на китовом масле и делал то же, что и Джозеф Селигман: копил деньги, чтобы отправить их домой за новыми братьями. Это было одинокое, безбрачное существование — в Монтгомери Генри стали называть «наш маленький монах», — и в тихие часы он начал опасаться за свое здоровье. «Здесь можно заработать деньги, — писал он в Германию, — если лихорадка не доберется до меня первой». Через два года он смог отправить к себе младшего брата Эмануэля, а к 1850 г. к нему присоединился и младший Майер. Офисы фирмы, которая теперь называлась Lehman Brothers, располагались на площади Корт-Сквер в самом центре города, прямо напротив главного квартала Монтгомери по продаже рабов. В городском справочнике Леманы значились как «бакалейщики», но рекламировали себя как «агенты по продаже ведущих южных особняков», из чего не следует делать вывод, что Леманы продавали рабов (хотя в конечном итоге они были достаточно процветающими, чтобы купить несколько). Под «домашней утварью» в хлопковом бизнесе понимались «оснабурги, простыни, рубашки, пряжа, хлопчатобумажные веревки и клубки ниток». Другими словами, это были хлопковые брокеры.

Гуггенхаймы с гордостью говорят, что они начали свой путь пешком и, таким образом, сколотили, возможно, самое большое состояние в Америке. Единственное состояние, которое может превзойти состояние Гуггенхаймов, — это состояние Джона Д. Рокфеллера. Спорить с этим бессмысленно. Гуггенхаймы разбогатели безмерно. Но одна из главных «проблем» Гуггенхаймов в Нью-Йорке в социальном плане была связана не столько с их происхождением и богатством, сколько с их любопытной склонностью