Четыре жизни Василия Аксенова - Виктор Есипов

Так что линия фронта в противостоянии сталинистов, блюстителей коммунистической морали и молодого поколения писателей, аксеновского поколения, проходила везде: по городам, весям и даже по курортам…

* * *

Между тем время благотворных перемен в истории страны, время политической оттепели, закончилось: в октябре 1964 года был смещен с поста Первого секретаря ЦК КПСС архитектор оттепели Никита Хрущев, 29 марта – 8 апреля 1966 года прошел XXIII съезд КПСС, вернувший в Устав партии сталинские названия (Политбюро и Генсек), в том же году в Москве прошел первый политический судебный процесс над писателями Андреем Синявским и Юлием Даниэлем.

Они были осуждены уголовным судом за то, что под псевдонимами (Абрам Терц и Николай Аржак) публиковали на Западе свои произведения, критически изображавшие советскую действительность. В 1967 году был устроен новый процесс («процесс четырех») теперь уже над Александром Гинзбургом – ему инкриминировали составление и распространение в самиздате «Белой книги» о процессе над Синявским и Даниэлем. Вместе с ним перед судом предстали Юрий Галансков и сотрудники Галанскова Алексей Добровольский и Вера Лашкова – за составление и распространение в самиздате общественно-политического альманаха «Феникс–66». Всех четырех обвинили в антисоветской деятельности и связи с эмигрантской организацией НТС (и, конечно, осудили).

Общественность протестовала, в частности составлялись коллективные письма в защиту обвиняемых. И репрессивные ответные меры власти не заставили себя ждать. Был даже слух, что все так называемые подписанты коллективных писем в защиту преследуемой четверки будут выселяться из Москвы. На эту угрозу, якобы исходившую от самого Брежнева (верховного властителя страны в те годы), откликнулся Булат Окуджава «Старинной студенческой песней», где были и такие слова:

Все «подписанты» были подвергнуты публичному шельмованию, а члены партии, не пожелавшие покаяться и не выдавшие организаторов сбора подписей, исключены из партии со всеми вытекающими из этого последствиями: их имена не могли отныне появляться в печати, что означало запрет на профессию писателя.

В августе 1968-го советские танки вошли в Прагу: Советский Союз и его сателлиты (страны социалистического лагеря) оккупировали взбунтовавшуюся Чехословакию.

Все это есть и в аксеновском романе. И конечно, «Старинная студенческая песня» Окуджавы цитируется. Но при этом в главе «1968, август. Посиделки» начинает вдруг звучать новая тема.

Жена Тушинского Татьяна во время «посиделок» ставит перед друзьями прямой вопрос, что они выбирают: предательство или сострадание? «Мне кажется, что после хрущевского опороса наши мальчики склоняются к первому, – говорит Татьяна. – Они забздели, что их перестанут печатать и выпускать за границу. Предали, по-блядски предали нашу… поэзию, говнюки, неужели и этого вы не понимаете? Вам дан поэтический дар, а вы его расходуете, чтобы умаслить кретинических хмырей аппарата!»[63]. При этом она «тыкает» пальцем в своего мужа, который «катает свою мегаломаническую бредовину (поэма Евтушенко «Братская ГЭС». – В. Е.) на четыре с половиной тысячи строк!»[64]. А потом упрекает в приспособленчестве и Андреотиса за его поэму о Ленине «Лонжюмо» и за стихотворение «Уберите Ленина с денег!». «Да куда ж его с денег-то перетащить? На туалетную бумагу, что ли?»[65] – заключает она в сердцах.

А потом, когда все разошлись (глава «1968, тянется август, середина, ночь. Фрондер»), Ваксон, оставшись один, обдумывает происшедшее, вспоминает закончившуюся вечеринку: «Только что вдали по аллее прошли два высоких друга. Свернули направо Почему я их не догнал? В прошлом году этого бы не случилось. В прошлом году я бы их, моих друзей, запросто догнал, и мы бы вместе начали хохмить и подтрунивать друг над другом. Что-то изменилось за два года, за год. Эти посиделки были подсознательной попыткой что-то восстановить, но что-то изменилось и после посиделок. Мы идем в разных направлениях. Ян и Роб влекутся в категорию „хороших ребят“, а он подтягивается к „категорически не очень хорошим“»[66].

Мысль о необходимости единения (вспомним предостережение японского гадальщика) внушал героям и «Дух Пролетающий-Мгновенно-Тающий», который по воле автора веет над ними на протяжении всего романа: «Ведь каждый из вас жаждет отступить от тщеславия и проявить преданность своей таинственной страсти, поэзии. И страсть сия вас стремится объединить»[67].

Но единения больше нет, герои постепенно расходятся в разные стороны. Иногда они еще собираются вместе, как при встрече Яши Процкого (Иосифа Бродского), который приехал в Москву после ссылки. «И нам опять показалось, – признается автор, – что всплыл Коктебель 1968 года, когда мы были едины»[68].

А свободы становится все меньше, и «тертый калач» Ваксон вместе с «новыми молодыми друзьями»[69] Олехой Охотниковым (Евгением Поповым) и Венечкой Проббером (Виктором Ерофеевым) задумывают издать в 12 экземплярах («три закладки по четыре копии на обыкновенной пишмашинке»[70]) неподцензурный альманах «Метрополь». В альманахе приглашаются участвовать «непризнанные и оскорбленные» литературной властью писатели и поэты, в частности Юрий Тапир (Генрих Сапгир), Женька Брейн (Евгений Рейн), Влад Вертикалов (Владимир Высоцкий), Линда Залесская (Инна Лиснянская), Жорж Чавчавадзе (Семен Липкин). А вот Антона Андреотиса и Нэллу Аххо пригласили, чтобы укрепить альманах «несколькими именами авторов, „работающих на грани лояльности (к власти. – В. Е.)“, то есть официальной фрондой»[71]. Вставал вопрос и о том, «приглашать или нет основных китов шестидесятых»[72], то есть Яна Тушинского и Роберта Эра. Имя первого могло бы послужить некоторой защитой, когда начнут душить авторов «Метрополя», но это же могло вызвать уход многих «непризнанных»: Тушинский слишком связан с партией. А что касается Роберта, «этот, пожалуй, больше пользы бы принес, чем предыдущий»[73].

«Но все-таки он член КПСС, не так ли? – рассуждают организаторы альманаха. – И не только это, но еще и депутат Верховного Совета СССР! Вы не понимаете, он просто вельможа этой страны».