Полный форс-мажор - Владислав Вишневский

Именно такую гамму, такого рода нахлынувших чувств испытал сейчас Сашка Кобзев, кларнетист Кобзев, прапорщик военного оркестра, стоя на пирсе. В Мурма́нске (так местные и «мореманы» говорят) он не был лет шесть… А словно и не уезжал никуда. То же море, также щиплет глаза от любопытного ветра, те же сопки в лёгкой дымке, также застыли корабли кормой к стенке… громоздятся жилые дома, пакгаузы… Всё вроде также, но чувств больше, эмоций! Слов нет, плакать хочется.

Ветер порывами доносит знакомый терпкий запах отработанной солярки, короткие тревожные вскрики ревунов морских катеров, шум моторов, другие шумы. Это всё родной Санькин Североморск. Это причал. Это пирс. Здесь они швартовались. Здесь они в самоволку с коробки «салабонами» бегали, здесь… Много чего было. И «губа» здесь была, и драки, и любовь. Любовь крепкая, нервная, шальная. Всё прошло. Всё? Нет, не всё.

Также, у нескольких причалов — группами — застыли военные корабли разного назначения. У кормовых трапов вахтенные матросы, флагштоки с бьющимися на ветру полотнищами Андреевских флагов… Как и тогда, на берегу рабочий люд что-то неспешно грузит-разгружает… Печатая шаг, в колонну по-двое, движется отделение военных моряков-срочников (В музей флота, наверное, ходили или в кино). Неуклюже пятясь, вдалеке разворачивается грузовая машина, будка. Запас продуктов видать подвезла, в поход ребята готовятся, подумал Кобзев. Поодаль, несколько мичманов и младших офицеров наблюдают работу грузчиков. За корабельными надстройками, вдали, на третьем плане, видны тонкие конструкции морских портальных кранов. В стороне, ряд широких притопленных спин подводных лодок, с высокими рубками, хвостами, уходящими в воду.

— Эх! — с грустью, и вместе с тем радостно, выдохнул Сашка.

Он, и его друг, бывший сослуживец матрос-срочник, теперь контрактник, старший мичман Николай Веселов, командир БЧ-4, эсминца «Резвый», обнявшись, стоят на пирсе. Встретились друзья. Николай Саньку в аэропорту встретил. Созвонились. Веселов не тот уже по-виду салабон, да и Санька не тот артист, который мог чечётку на банке в любую погоду сбацать, хотя…

— Как же здесь хорошо! Если б ты знал. — С чувством признался Кобзев. — Словно из длительного похода домой вернулся. Завидую тебе! Давно я здесь не был. Прости, море, прости океан, но я тебя помню. Во сне часто вижу. Шумит. Разговаривает. Не забывается!

— Как он забудется, нет, конечно, — соглашается Веселов. — Кто здесь побывал, душу здесь оставляет. Ширь, простор. Шум, ветер, волна. Картины пиши, кино снимай. Все лучшие краски здесь. Северное море… и природа такая. А люди какие… сам знаешь. Романтика. Ну, надышался, пошли?

— Ещё минуту, ещё… — задержал Кобзев. — Море… понимаешь! Притягивает… Слышишь, как оно держит? Так бы и полетел… Как ветер, как альбатрос. Эх, Никола, как здесь хорошо, как здорово! Аж сердце болит. А наша коробка где, на которой мы с тобой срочную… палубу швабрили?

Старший мичман улыбнулся, привстал, выискивая глазами знакомые надстройки корабля.

— Отсюда не видно. Он дальше стоит или уже в море, на ходовых… после ремонта… Перевооружили. Побываем, это не вопрос. В Дом моряка сначала, в оркестр. Я обещал. Ребята уже все знают, что ты в Швеции был, вы были. Ждут. По телевизору не все смотрели. Да и не всегда смотрим, некогда, служба. Потом и ко мне.

— Ладно, пошли, — вздыхает Кобзев, и бросает монету в воду. — Но мы придём к тебе. — Кричит океану. — Обязательно придём… Я приду!

Веселов обнимает друга, тормошит.

— Ладно, Сашка, не раскисай! Ты же моряк! Ты и не уходил. Ты с нами был. Я же знаю. Пошли. А сюда мы вернёмся. Сколько хочешь. Только я тебя со своей женой и дочкой сначала познакомлю, потом уж… И порыбачим, и на нашу бывшую коробку сходим, и на мою, и по старым адресам прошвырнёмся, и к нашему деду заглянем, и к старпому. Он уже, кстати, капраз. Уже на пенсии, да. Но без моря, говорит, не могу. Здесь остался. Картины пишет. Как Айвазовский. В доме моряка выставлены. Класс! Сходим, посмотришь. А к морю мы обязательно вернёмся. Это мы, люди, приходим, уходим, а оно всегда здесь, всегда на месте, всегда шумит, ждёт… Жаль что только на неделю ты приехал, жаль.

— Не шумит море, а зовёт. Большая разница! — К чему-то своему прислушиваясь, тихо замечает Кобзев и светло вздыхает. — Ладно, пошли братишка, пойдём…

Осталось…

Отметив на настольном перекидном календаре условную цифру «старта», полковник Ульяшов тяжело вздохнул, склонился над столом. Текущих вопросов было очень много. Они были в папках. Подумав, папки он решительно отодвинул на край стола: успеется. Глянул на себя как бы со стороны. Выпрямился, приосанился… В командирском кабинете он смотрелся особенно начальственно. Место, как известно, обязывает. Тем более такое — кабинет командира полка. Да и генеральская парадная фуражка, ожидающая хозяина на гостевой вешалке, подчёркивала особую статусность кабинета. Хотя всё остальное «убранство» кабинета было таким же, как и в других во всём штабе. Спартанско-аскетическим. Армейским. «Чтоб не прикипали задами к комфорту, да и для здоровья полезнее», — говаривал генерал — да, теперь уже генерал! «Никаких мягких кресел, только жёсткие стулья, обычные». Таких в кабинете соседствовало ещё шестнадцать — все у стола совещаний. И у зама по боевой такие же стулья, и у начштаба, и у зама по воспитательной работе… Во всём штабе. Не говоря уж про ротные канцелярии и каптёрки. Всё и везде по-солдатски аскетично. Везде так.

— Проходи, лейтенант, садись. Рассказывай, с кого начнём? — потребовал полковник Ульяшов, едва дирижёр переступил порог кабинета. Лейтенант прошёл, выдвинул стул, присел. В этом кабинете лейтенант был всего один раз. Тогда генерал встретил его с улыбкой — молодое пополнение, свежие силы. Посидели, переговорили. Понравился командир лейтенанту, хоть и молодой вроде, но — генерал. Никакого высокомерия, никакой дистанции, только интерес и уважение. Это потом только лейтенант узнал, как строг генерал на людях, как справедлив. От того и дисциплина в полку, от того и уважение…

— Ну-ну, докладывай, свои соображения, — отрываясь от каких-то важных бумаг, повторил полковник Ульяшов.

— А для чего всё это нужно, товарищ полковник, если не военная тайна? — поинтересовался дирижёр оркестра.

— Конечно, тайна. — Без улыбки ответил полковник и серьёзно пояснил лейтенанту. — Если мы с тобой в армии служим, Фомичёв, значит, у нас всё военная тайна и для всех, но… Но тебе, как молодому офицеру, и нашему боевому товарищу, я отвечу: на базе твоего оркестра, Фомичев, нужно срочно создать ансамбль песни и пляски или что-то в этом роде… Это приказ! Да-да, не удивляйся, так надо. Эй-эй, лейтенант, что с тобой, врача?

— Нет-нет, я что-то… — пробормотал лейтенант, держась за голову.

В училище его к такому не готовили. Хоть и военное оно, но музыкальное, к лирике ближе. А тут… В голове что-то закружилось.

— Что ж ты, так сразу-то! А ещё дирижёр! Держись, понимаешь. Короче, лейтенант, так надо! На это нас международная обстановка нацеливает, внутриполитические задачи и даже генерал Золотарёв вам моральную поддержку оказал, так что, подвести вы — сам понимаешь — не можете. К тому же, это всего на месяц. Значит, только вперёд. Впер-рёд! Вопросы? — И сам себе ответил. — Нет вопросов.