Икс или игрек? - Агата Кристи

Карла фон Дейнима сегодня за ужином не было, так что языкипостепенно развязались. И под конец Шейла все-таки произнесла одну реплику. Этобыло после того, как миссис Спрот сказала своим пронзительным писклявымголосом:

– По-моему, немцы в ту войну допустили большую ошибку, чторасстреляли сестру Кэвелл[33]. Это всех против них настроило.

И тогда Шейла, вскинув черноволосую голову, спросила:

– Почему бы им было ее не расстрелять? Она ведь былашпионка, разве нет?

– Нет, нет! Шпионкой она не была.

– Ну все равно, помогала англичанам бежать с вражескойтерритории, какая разница. И поэтому заслуживала расстрела.

– Но расстрелять женщину!.. И медсестру!..

Шейла встала из-за стола.

– А по-моему, немцы поступили правильно, – проговорила она ивышла через открытую дверь в сад.

Десерт из недозрелых бананов и вялых апельсинов уже давнодожидался на столе. Кончив ужинать, все поднялись и вместе перешли в «салон»пить кофе. Только Томми, не привлекая ничьего внимания, выскользнул на веранду.Шейла Перенья стояла, облокотившись о перила, и смотрела на море. Томми подошели встал рядом.

По частому, неровному дыханию девушки было ясно, что оначем-то сильно взволнована. Он протянул ей сигареты. Она взяла одну.

– Чудесная ночь, – заговорил Томми.

Она тихо, с чувством ответила:

– Была бы чудесная, если бы...

Томми вопросительно взглянул на нее. Он только теперь доконца оценил своеобразную привлекательность этого молодого существа, полногобурных чувств и жизни, бьющей через край. Из-за такой, подумал он, недолгоголову потерять.

– Если бы не война, хотели вы сказать? – спросил Томми.

– Вовсе нет. Войну я терпеть не могу.

– Как и все мы.

– Иначе, чем я. Я не выношу все эти разглагольствования овойне, и самодовольство, и этот отвратительный, подлый патриотизм.

– Патриотизм? – не понял Томми.

– Да. Я ненавижу патриотизм, вы слышите? Всю эту демагогию:«родина», «за родину», «во имя родины». «Предатель родины – умер за родину –служил родине». Почему это страна, в которой живешь, должна иметь такоезначение?

Томми ответил:

– Нипочему. Имеет, и все.

– А для меня нет! Вам хорошо – разъезжаете по всейБританской империи, покупаете и продаете товары, а потом возвращаетесь,загорелый и набитый всякими пошлостями, разговорами про туземцев, про бремябелого человека и прочее.

Томми мягко заметил:

– Я не такой уж, надеюсь, беспросветный болван, моя милая.

– Конечно, я слегка преувеличиваю. Но вы ведь меня поняли?Вы верите в Британскую империю и в эту дурацкую идею смерти за отечество.

– Мое отечество, – с горечью сказал Томми, – кажется, неособенно жаждет, чтобы я за него умирал.

– Возможно. Но вы этого хотите, хотите умереть за отечество!А это глупо! Нет ничего, за что стоит умереть. Это только так говорится,болтовня одна, пена на губах – высокопарный идиотизм. Для меня мое отечество незначит ровным счетом ничего.

– В один прекрасный день, поверьте, вы еще убедитесь, самитого не подозревая, что и для вас оно очень даже много значит.

– Нет. Никогда. Я столько приняла горя... Я такоепережила... – Она было замолчала, но затем вдруг повернулась к Томми ивзволнованно спросила: – Вы знаете, кто был мой отец?

– Нет.

– Его звали Патрик Магуайр. Он... он был сообщникомКейсмента[34] во время прошлой войны. И был расстрелян как предатель. Он погибни за что! За идею! Они друг друга распаляли разговорами, он и все те ирландцы.Почему бы ему не сидеть тихо дома и не заниматься своими делами. Он умермучеником для одних и предателем для других. А по-моему, это было простоидиотство!

В ее голосе звучал вызов, долго сдерживаемое негодование.

Томми сказал:

– Так вот какая тень омрачала вашу жизнь с самых ранних лет?

– Еще как омрачала! Мать сменила фамилию. Несколько лет мыжили в Испании, и она всем говорит, что мой отец был наполовину испанец. Мывсюду должны лгать, где бы ни очутились. Мы изъездили всю Европу. Наконец вотзаехали сюда и открыли пансион. По-моему, ничего отвратительнее нельзяпридумать.

Томми спросил:

– А ваша мать, как она ко всему этому относится?

– К тому, как умер мой отец? – Шейла немного помолчала,нахмурив брови. Потом неуверенно ответила: – На самом деле я даже не знаю...Она никогда со мной об этом не говорила. У моей матери не так-то просторазобрать, что она чувствует или думает.

Томми кивнул.

Шейла вдруг сказала:

– Я... я не знаю, почему я вам все это наговорила. Разнервничалась,наверно. С чего вообще это началось?

– Со спора про Эдит Кэвелл.

– А, ну да. Патриотизм. Я сказала, что ненавижу патриотизм.

– А вы не помните, что сказала сама сестра Кэвелл?

– Она что-то сказала?

– Да. Перед смертью. Вы не знаете?

И Томми повторил предсмертные слова Эдит Кэвелл:

– «Патриотизм – это еще не все... Мне надо, чтобы у меня всердце не было ненависти».

Шейла охнула. Прикусила губу. И, резко повернувшись, убежалав темноту сада.

– Так что, как видишь, Таппенс, все сходится одно к одному.

Таппенс задумалась, кивнула. Они разговаривали с глазу наглаз у воды. Таппенс стояла, облокотясь о стену волнолома, Томми сидел напарапете, возвышаясь над нею, и ему был бы виден оттуда всякий, кто вздумал быдвинуться от набережной в их сторону. Впрочем, он не особенно опасалсяпоявления соглядатаев, так как загодя выяснил у обитателей пансиона, кто кудасобирается после завтрака. К тому же их встреча с Таппенс имела вид вполнеслучайный – эдакая приятная неожиданность для дамы и некоторая неловкость длянего самого.