Воин любви. История любви и прощения - Мелтон Дойл Гленнон

Крейг начинает целовать меня. Я нервничаю, потому что теперь – после всех документов, после трезвости и кольца – все должно стать иным. Теперь секс освящен и исполнен смысла. Я пытаюсь осознать этот смысл. Но как только Крейг оказывается на мне, я начинаю осматриваться, чтобы отвлечься, – как в первый раз и во все остальные разы с того времени. А потом я закрываю глаза и выскальзываю из своего тела. Когда все заканчивается, я испытываю страх. Все должно было быть по-другому, но по-другому не было. Осознать, что в момент, когда ты должна была ощутить абсолютную связь с этим человеком, ты все равно чувствовала себя одинокой, безумно страшно. Это самое огромное одиночество, какое только может быть.

Я отворачиваюсь от Крейга и обхватываю свой живот. Крейг обнимает меня и говорит, что любит. Я отвечаю, что тоже его люблю. Мы оба говорим правду. Мы любим друг друга. Мы должны любить друг друга. Вскоре я слышу, что дыхание Крейга изменилось. Он спит. Я не сплю и думаю о своем одиночестве. Я только что вышла замуж. У меня была брачная ночь. Я лежу рядом с мужчиной, который любит меня, а внутри меня растет наш ребенок. Если я одинока сейчас, то это конец. Я всегда буду одинока. А что, если брак – это вовсе не новое начало? Что, если брак – это просто продолжение? Я боюсь, что сегодня не стану другим человеком. Что, если мы оба не станем?

«Все будет хорошо, – мысленно говорю я нам троим. – Может быть, это произойдет постепенно. Мы обязательно вырастим что-то из того, что у нас есть».

Мы растем. Мы растем во многом. Мы с Крейгом сняли квартиру, и теперь я учусь вести домашнее хозяйство, присматриваясь к домохозяйкам из рекламы. По примеру одной телевизионной жены я купила десять бутылок маринада для кур. Каждый день я звоню Крейгу на работу, чтобы сообщить, что ждет его на ужин. Сегодня будут цыплята «тандури»! А завтра я приготовлю курицу в юго-западном стиле с перцем! Крейг ни разу не спросил, не приготовлю ли я что-нибудь другое вместо цыпленка в маринаде. Я собираю Крейгу обед на работу и рядом с бутербродами с сыром и пакетиками сока оставляю нежные записки от нас с ребенком. Крейг ни разу не спросил, почему я собираю ему еду, словно он идет в детский сад. А я ни разу не задумалась над тем, что телевизионные мамочки собирают обед детям, а не мужьям. Каждое утро Крейг надевает костюм с галстуком, целует меня на прощание и захватывает бумажный пакет с обедом, покрытый нарисованными сердечками. Мы вместе идем к машине, он садится и целует меня. Я смотрю, как машина сворачивает за угол и исчезает. Я машу ему вслед. Я так горжусь нами. Теперь мы взрослые.

В выходные мы занимаемся квартирой. Одну стену в гостиной мы выкрасили в голубой цвет. Мы называем ее стеной-акцентом и очень ею гордимся. Целый день мы провели в зоомагазине, выбирая аквариум и семь рыбок, – каждая рыбка получила имя. Мы устанавливаем аквариум у стены-акцента, и серебристые рыбки красиво снуют на голубом фоне. Когда к нам приходят гости, мы сразу же ведем их в гостиную.

Естественно, что детская остается напоследок. Мы медленно открываем дверь, ожидая восторженных восклицаний. Нас и самих эта комната приводит в восторг.

Здесь мне хочется говорить шепотом и ходить на цыпочках. Мама Крейга сделала для нас шторы с мишками. Они притеняют комнату, и свет нежно падает на кроватку. Каждый раз, входя в детскую, я повинуюсь этому лучу и сразу же смотрю на кроватку. Я застелила ее легкими одеяльцами, положила туда плюшевую овечку и выбрала белье с мишками, подходящее к шторам. Я думаю: «Вот это кроватка, где должен спать ребенок хорошей матери». Каждый вечер, приходя домой из школы, я несколько часов провожу на полу в детской. Я сижу перед грудой детских пижамок, разворачиваю их, прижимаю к лицу, вдыхаю их запах, снова складываю в аккуратные стопки, а потом убираю в ящик комода, который Крейг покрасил в нежно-голубой цвет.

Но однажды я понимаю, что не оценила эту комнату с точки зрения ребенка. Я иду на кухню, беру лесенку, ставлю ее перед кроваткой и забираюсь внутрь. Когда моя нога касается крохотного матрасика, кроватка громко скрипит, но выдерживает меня. Я сворачиваюсь клубком, положив голову на матрасик, и осматриваю комнату критическим взглядом. Запах белья мне нравится, но я решаю перенести полку с игрушками, чтобы самые яркие оказались на уровне глаз младенца. Мне трудно выбраться из кроватки, я наклоняюсь в бок, и что-то трещит. Я сломала кроватку своего ребенка. Я начинаю плакать. Крейг тут же появляется в дверях. На мгновение он замирает, пытаясь понять, почему его беременная жена повисла на поручнях кроватки. Он подходит ко мне и помогает встать на пол. Мы смотрим друг на друга, а потом я говорю:

– Я читала, что нужно увидеть комнату глазами младенца.

Ничего такого я не читала, но я твердо убеждена, что кто-то обязательно должен был это написать, и мои слова звучат очень серьезно. Я смотрю на Крейга. Он размышляет, стоит ли о чем-нибудь меня спрашивать. Потом говорит:

– Ты уже замечательная мать. Я починю кроватку, это не проблема. Ну и как, оттуда все хорошо смотрится?

* * *

Я лежу на смотровом столе лицом к компьютерному экрану и пытаюсь разобраться в ультразвуковой картинке. Крейг держит меня за руку.

– Что ж, у вас мальчик, – говорит доктор.

Я смотрю на Крейга, а он произносит:

– Это мальчик? Это настоящий ЧЕЛОВЕК?

Я смеюсь. Я не могу в это поверить. Я просто не могу в это поверить. Мне хочется кричать от счастья, но серьезность доктора меня останавливает. Почему она не радуется? Разве она не видит, что перед ней принц? Но, всмотревшись в ее лицо, я пугаюсь. Она старается не встречаться со мной взглядом. Доктор заканчивает свою работу, говорит, что нужно дождаться результатов, и выходит из темной комнаты. Мы с Крейгом молчим.

Заходит другой врач. Он говорит, что у нашего ребенка киста мозга, яркое пятно на сердце и толстая шея. Он говорит, что все это – признаки «серьезной хромосомной проблемы». Врач мрачен и суров, словно злится на нас за что-то. Я не понимаю, о чем он говорит, и мне кажется, что мой ребенок умирает по моей вине. Это кажется мне вполне естественным, но и ужасным. Невозможно пьянствовать и делать аборты, а потом родить здорового ребенка и сидеть на полу, нюхая детское белье, и быть счастливой. Все получается не так. Мой ребенок умирает. Я получаю то, что заслужила. Мне стыдно, что я могла надеяться на такое счастье. Никакого нового начала, все пошло, как прежде.

– Мой ребенок умирает? – слышу я свой голос.

– Нет, – отвечает врач. – Но, похоже, у него синдром Дауна.

Я снова дышу. Мой ребенок будет жить. Я закрываю глаза.

– Дорогая, с тобой все нормально? – спрашивает Крейг.

– Да, – киваю я. – Дай мне минутку.

Я пытаюсь представить, как может выглядеть мальчик с синдромом Дауна, в котором есть частица меня и частица Крейга. Я пытаюсь увидеть своего сына. Образ двухлетнего малыша материализуется в моем воображении как подарок. У него узкие миндалевидные глаза, оливковая кожа и мощные ножки. Он смеется и убегает от меня, но я догоняю его, ловлю и утыкаюсь носом в его шею. Мы оба хохочем. Мы прекрасны. И это понимание окутывает меня, словно теплое одеяло.