Монстр памяти - Ишай Сарид

Мы с послом молчали и смотрели в окно на мерзлую землю. В салоне было тепло и уютно. Впереди, сверкая мигалками, ехала полицейская машина, прокладывала нам путь сквозь пробки. Министр с советником формулировали какой-то комментарий. Мы достигли знакомого поворота на Треблинку и у железнодорожных путей свернули на дорогу, ведущую в концлагерь. Голые деревья, пронизывающий ветер, редкие снежинки.

Я прочистил горло и стал ждать, когда министр выйдет из машины.

– В период между июлем 1942-го и августом 1943-го здесь было убито более восьмисот тысяч евреев. Почти все они погибали в день прибытия, – начал я.

Министр надел на голову кипу и широкими, быстрыми шагами двинулся вперед, будто собрался брать это место штурмом, а сзади и по сторонам поспешали помощники и охранники. Я продолжил рассказывать. Министр кивал, но не слушал.

– Где фотограф? – вдруг запаниковал советник по связям с общественностью и замахал фотографу руками, чтобы тот бежал к голове процессии – запечатлевать визит.

Мы прошагали по полю, уставленному камнями, увековечивающими память об истребленных еврейских общинах, достигли мемориала, и там мне удалось произнести несколько слов, пока министр возлагал венок. Он не смотрел на меня и не задавал вопросов. Фотограф со всех сторон снимал, как министр стоит перед памятником со склоненной головой, пока тот не сказал: «Пошли, ребята, пора двигаться». И правда, было очень холодно.

На обратном пути в машине я шепотом спросил заместителя посла, все ли было в порядке, и он ответил, что все было прекрасно, точно как надо.

– Отличная работа, – подчеркнул он.

И надо заметить, меня еще несколько раз приглашали сопровождать важных персон, пусть не самого высокого уровня, не министров, но старших должностных лиц, заместителей министров и тому подобных чиновников, даже после того, как постоянный гид посольства вернулся к своим обязанностям.

В свой следующий выходной я отправился в Собибор – копать. В буквальном смысле, лопатой и руками, стоя на коленях, собирать обломки костей, отыскивать булавки и пуговицы, которые оставили после себя мертвецы. Археолог не задавал лишних вопросов. Он не стал возражать, когда я позвонил и сказал, что хочу приехать.

Из Варшавы я выдвинулся на рассвете – ночью все равно не спалось – и к обеду уже был на месте. В лесу снова пропала мобильная связь, и даже радио в машине заглохло, но в этот раз я легко нашел дорогу.

Археолог присоединил меня к бригаде поляков, которым, судя по всему, это не понравилось. Я попробовал объяснить, что приехал всего на несколько часов, пусть не думают, что я отнимаю у них работу, но мой польский был ужасен, я так и не выучил его как следует, и меня никто не понял. Рабочие вырыли новую яму, – сначала долбили землю изо всех сил, а когда дошли до мягкого слоя, взялись за маленькие кирки. Археолог взял образцы земли для лабораторных анализов. Новая яма находилась недалеко от того места, где обнаружились стены газовой камеры. В других ямах в этом районе были найдены остатки костей, а также ржавые ложки, шпильки для волос и другие личные вещи.

Вскоре у меня разболелись руки, но я работал без передышек и продолжал копать, даже когда поляки остановились, чтобы поесть и отдохнуть. Археолог предложил мне половину своего сэндвича, и мы пообедали стоя – сидеть было слишком холодно. Археолог сказал, что через несколько дней поедет в Израиль на бар-мицву одного из своих троих сыновей. Я услышал шум подъезжающего автобуса. Вышедшие из него пассажиры говорили на иврите, звучавшем здесь странно, неуместно. Гид стал объяснять, что вот по этой тропинке евреев гнали хлыстами в газовые камеры. Я еще разок откусил от сэндвича и снова опустился на колени в яме. Теперь я рыл землю руками, без перчаток, мне хотелось жесткого контакта. Руки были исцарапаны, спина болела, а поляки, не намеренные упускать ни секунды своего перерыва, стояли в стороне, курили и глядели, как я копаю.

Экскурсанты подошли ближе и теперь почти что нависали надо мной. Гид принялся рассказывать о проводимых здесь раскопках, а я опустил голову и ждал, когда он наконец заткнется и вся эта компания исчезнет.

– Вы только гляньте на этих чуханов, – сказал кто-то из группы, – голыми руками копают. У меня здесь тетку убили. Надеюсь, он не будет ее трогать своими грязными лапами!

Я еле сдержался, чтобы не вылезти из ямы и не накинуться на него. Меня переполняла ярость.

– Камера соединялась с двигателем старого танка, и людей, находящихся внутри, умерщвляли при помощи угарного газа, – продолжал гид свои объяснения таким языком, словно все это искренне его восхищало.

Я вздрогнул, услышав в его голосе свои собственные интонации. В них не было жалости. Я вспомнил, как был тронут, когда на похоронах отца сотрудник погребальной конторы спустился в яму, принял на руки закутанное в саван тело, обнял его и бережно положил на землю. Я понял: то же самое я сейчас пытаюсь делать в яме. Я почти потерял надежду найти там что-то, но уже под вечер пальцы наткнулись на нечто твердое. Я крепко сжал находку, чтобы она не выскользнула из руки.

– Тут кое-что есть! – объявил я и вытащил из земли ключ, ржавый на конце, но сохранивший свою форму.

Археолог подошел, взял его из моих рук и сказал:

– Здорово, такое здесь не каждый день найдешь!

Он записал на карточке дату и время находки, местоположение ямы. Сфотографировал ключ, положил в небольшой пластиковый пакет и запечатал.

– Дайте мне его на минутку, посмотреть, – попросил я.

Я изучил ключ со всех сторон – вдруг найду какую-то подсказку или знак, и не придется осматривать все двери Европы в поисках подходящего замка. Затем я вернул ключ археологу.

Он вдруг улыбнулся мне, и эта улыбка на секунду осветила лес. Мне нравилось суровое лицо археолога и его сильные руки. На пару с ним мы, может, и смогли бы убить одного немца. Вот только на нас направлены стволы винтовок. И мы истощены. С нами женщины и дети. Бесполезные, пустые мысли.

Рабочим не терпелось уехать, но мне хотелось побыть на раскопках подольше, пока совсем не стемнеет.

– Не оставайся здесь один, – сказал археолог, будто прочитав мои мысли. – Это работа. Заканчиваем и убираемся отсюда. А иначе можно свихнуться. Слишком это ужасно.

У редактора возник новый вопрос: зачем я уделяю столь пристальное и пристрастное внимание фигуре Рейнхарда Гейдриха – чуть ли не оду в его честь написал, – тогда как прямого отношения к моей работе, посвященной сходству и различиям в методике работы лагерей смерти все это не имеет?

На это у меня имелся исчерпывающий ответ, и я был поражен тем, что нанятый вами редактор вообще спрашивает о подобных вещах. Помимо того что Рейнхард Гейдрих был одним из главных идеологов «окончательного решения» и инициатором Ванзейской конференции, операция «Рейнхард», в рамках которой действовали ставшие основной темой книги концлагеря Треблинка, Белжец и Собибор, названа его именем.

Все это я разъяснил редактору, но он не унимался. Зачем в таком случае – говорилось в новом письме – было описывать красоту этого убийцы, его прекрасные манеры, покорившие сердце фюрера, его атлетизм, упоминать, что он служил пилотом во время наступления на СССР, да еще и включать в книгу его официальную фотографию в форме СС? И почему так важно было подчеркнуть смелость Гейдриха, ехавшего в открытом «мерседесе» с одним лишь водителем, когда на него напали бойцы чешского подполья, описывать его мучительную агонию, когда кусок ткани попал в пулевую рану на животе и вызвал сепсис, ставший причиной смерти? Редактор отчеркнул для удаления целые абзацы.