Монстр памяти - Ишай Сарид

Учителя беспокойно ерзали в первом ряду.

Со временем я все меньше следил за своей речью. На лицах ребят проступали муки выбора. Здравый смысл напоминал о правилах, выученных в детстве: нельзя открывать дверь всем подряд, мало ли что за человек стоит на пороге и откуда он явился. Надо как следует разобраться – а дверь держать на замке. Самые рассудительные из нас едва ли кого-то спасают. Спасают скромные, простые, добрые. Я не такой – признался я себе, и работать стало труднее. У меня не получалось даже полюбить этих детей, которые принадлежали к моему народу и ничего дурного не сделали. Я подозревал в них злые намерения, только глядя на их лица и улавливая обрывки разговоров. Ну и как бы я впустил к себе чужого мальчишку?

В Треблинке я под пение лесных птиц объяснял, что здесь работ не было – только ликвидация. Прибывал поезд, и включался знаменитый своей простотой конвейер: растерянные люди выходили из вагонов, дубинками и криками их заставляли поскорей бросить свои чемоданы и раздеться. Голым женщинам состригали волосы, а потом гнали по узкой тропе в душевые. Дорога была отмечена указателями на немецком, нерасторопных били хлыстами, а вместо душевых люди попадали в газовые камеры. Через полчаса евреи-рабы вытаскивали наружу скорченные, распухшие, сплетенные между собой тела, выдирали изо ртов золотые зубы и сбрасывали тела в ямы. И каждые несколько дней они сжигали груды трупов под открытым небом.

Иногда я углублялся в подробности описания этого процесса больше, чем требуется, говорил, пока учителя и офицеры не показывали мне знаками, что время истекает. Тогда, опомнившись, говорил: «Ладно, нам пора» – и сам себе поражался: вот кто только тянул меня за язык? Например, я больше, чем нужно, рассказывал о стрижке волос. Немцы гнали голых женщин в специальную комнату, приказывали сесть на табуреты. Евреи-парикмахеры стояли сзади, на каждую женщину им было велено тратить не более пяти щелчков ножницами – в целях экономии времени. От такой беспощадной стрижки головы у женщин кровоточили, немцы и украинцы стояли вокруг и стегали хлыстами и женщин, и парикмахеров – чтобы поторапливались. Парикмахеры бросали волосы в стоящие у табуретов чемоданы, чтобы не падали на пол и не портились. Стрижка занимала всего несколько секунд, и после нее голых женщин гнали на тропинку, ведущую к газовым камерам. Девушек-старшеклассниц, с их роскошными, блестящими волосами, это неизменно потрясало. Здесь я делал короткую паузу. От этих историй моя исковерканная душа костенела. Я позволял лесу вокруг нашептывать свои звуки, я глядел на бледное небо над головами детей, на макушки деревьев и боялся смотреть им в глаза. «Пойдемте», – говорил я, и они шли за мной по усеянному камнями полю, завернувшись в свои флаги.

Как-то раз в автобусе, когда мы оттуда ехали, рядом со мной села одна из учительниц, женщина с короткой стрижкой и недоверчивой полуулыбкой. С тех пор как Элиэзер сломал шейку бедра, а Йоханану стало плохо в Аушвице, я обычно сидел в автобусе один.

– Спасибо за ваши потрясающие объяснения, – сказала учительница. – Такое ощущение, что вы просто живете историей.

Я ответил, что стараюсь как могу, иногда увлекаюсь, но, надеюсь, черту не перехожу.

– Да нет, вы просто замечательно вели экскурсию, от начала до конца. И сейчас, и в гостинице, когда мы беседовали о Праведниках народов мира, видно было, что вы все это принимаете близко к сердцу.

Мы ехали по скоростному шоссе. Сзади раздавались звуки рингтонов и музыка из «Списка Шиндлера» в автобусных мониторах.

– Трудно вам приходится, наверное, – заметила она и замолчала, ожидая, что я скажу.

Я попытался определить ее возраст. Лет сорок-пятьдесят, не более того. Обручальное кольцо с бриллиантом. В матери она мне не годилась, а вот на роль старшей сестры подходила вполне. Мне и самому страшно хотелось с кем-то поговорить – ноша моя становилась нестерпимой. Но мешала улыбка учительницы, что-то в ней было подозрительное.

– Я думаю, вам стоит больше верить в детей, – заявила она, – они чувствуют, когда кто-то в них сомневается. Это очень обидно. Ребенку важнее всего знать, что ему доверяют.

– Вы правы, – ответил я. – Я пытаюсь.

– Они прекрасные дети. – Учительница начала входить в раж. – Через несколько месяцев они пойдут в армию, и мы доверим им наши жизни. А они будут рисковать своими жизнями ради нас. Мы обязаны в них верить.

– Не сомневаюсь, что они будут хорошими солдатами, – ответил я.

Это возмутило ее до глубины души.

– Они будут не просто хорошими солдатами. – Учительница повысила голос: – Они хорошие люди. Умные. Здоровые. Вот как нужно на них смотреть. С любовью. Они – наше будущее и наша надежда.

Я не стал спорить.

– Загляните им в глаза, – предложила она и сочувственно положила свою холодную ладонь на мою руку. – Я сама так делаю. Так я с ними сродняюсь.

– Да, да, я постараюсь. Приложу все усилия. Я хочу полюбить их, сродниться с ними, не бояться их. Честное слово.

Я повел группу из религиозной средней школы в синагогу имени Моше Иссерлеса в Казимеже. Когда-то это был краковский еврейский квартал. Сегодня здесь – царство ностальгии, создаваемой при помощи ресторанчиков с клезмерами-поляками и лавочек с иудаикой и священными книгами. Поначалу эта фальшивая тоска трогала мое сердце, но после нескольких экскурсий приелась. Настоящих евреев, которым хотелось жить, которые торговались и говорили на идише, которые втягивали ноздрями воздух и выпускали его здесь, на этих улицах, горожане не любили. Было приятно видеть, как дети в кипах бродят среди разграбленных зданий. Я жаждал услышать молитву, надеялся, что они пробудят к жизни синагогу, я больше не мог видеть эти еврейские декорации.

Желание мое было исполнено. Они помолились и спели, и я подпевал в тех местах, которые знал. На пару минут я воспрянул духом. Мы вышли на кладбище рядом с синагогой, я провел детей к могиле Моше Иссерлеса. Их все это явно тронуло. Директор школы произнес речь о его выдающихся заслугах как религиозного судьи и галахического[5] авторитета. Мне не было известно ничего, что бы Иссерлес сделал для человечества, но я промолчал.

В группе не было девочек, и, может быть, поэтому ребята вели себя тише и серьезнее, чем ученики обычных школ. Они прочитали под дождем кадиш. Я показал им расположенную неподалеку могилу Шмуэля Бар Мешулама. Он был врачом у древних польских королей и приехал в Краков из Милана в свите принцессы Боны Сфорца – та была сосватана польскому королю Сигизмунду I и поселилась с ним в Вавельском замке. Она разрешала себя осматривать лишь еврейскому врачу, которого привезла из дома. Я провел детей к еще нескольким синагогам в этом квартале. Такова была их просьба: походить среди еврейских теней.

Я слушал их молитвы и пение в пустых синагогах, я закрывал глаза, истово раскачивался вместе с ними, пытаясь проникнуться тем же духом, что они. Но ничего не шевельнулось в моей душе, а Бог, представший перед моим мысленным взором, походил на потрепанного купца, просадившего все свое состояние – очки сползали с его носа, и он тщетно пытался разобраться в счетных книгах, грудой наваленных на столе.