Девушка пела в церковном хоре - Мастер Чэнь

И я взял блокнот и пошел к перепелкинским гальванерам, совершенно честно сказав им, что мне надо научиться совсем другому русскому языку, на котором они говорят, – это для начала.

Они долго смеялись, а я унес в блокноте, например, вот это: «хрен в огороде искать» – то есть плыть куда-то за тридевять земель от дома, мимо Африки, или это: «сделали бунт». Последнее касалось споров нижних чинов с боцманами насчет того, можно ли стоять четыре смены подряд, если температура тридцать восемь градусов.

Я мог бы уже тогда заметить то, что к тому моменту понимали все офицеры: со всей эскадрой, а не только с нашим «Донским», уж очень часто происходят неприятности.

Она попросту тормозила. Сначала поломка возникла на безупречном всеобщем любимце – броненосце «Бородино», потом из строя вышел с заклинившим рулем сам «Суворов», и поломалась даже «Аврора». И как только вся ждавшая очередного инвалида эскадра начинала вновь развивать скорость, оказывалось, что наш самый медленный корабль – транспорт «Малайя» – не может держать даже девять узлов, причем безо всяких поломок.

А еще корабли, точнее люди на них, фатально не могли выполнять команды адмирала, на ходу учившего всех перестраиваться и маневрировать. Адмирал посылал виновным злобные и издевательские сигналы с мачт, и все понимали, что он в общем-то прав. Но ничего не может сделать.

И тут наши изнывающие от дикой жары корабли попали под жуткую грозу у африканского берега, она налетела и улетела буквально за десять минут, оставив в ушах шум от артиллерийски-громовых раскатов и еще – дымящуюся от улетающей влаги эскадру. Мы – у пустынного берега, где-то там, за мысом и довольно далеко, французский городок Либревиль, а здесь – пустынный берег, лазурная вода, надвигающаяся (конечно же) погрузка угля и… еще кое-что. Немного удовольствий.

Кают-компания возбуждена: у нас гостья. В мои относительно зрелые годы пора уже понимать, куда девать в таких случаях глаза: в стол, или лучше – неотрывно – на Инессу Рузскую. Но уши-то слышат:

– Господа, я вижу, что вы воспгинимаете слово «сестга» всерьез. Но столько шампанского я все… – Тут Вера запнулась. – Я в любом случае не выпью. Пгоявите милосегдие.

Инесса – вот это здорово: она нежно и покровительственно относится к новой (но временной же!) царице кают-компании, она ей улыбается, по своей привычке, непрерывно. В прошлый раз в каюте я ехидно спросил ее насчет этой привычки, и она ответила, почти мурлыча:

– Милый мальчик, все так просто. От улыбки разглаживаются морщины.

И вот она вся тянется к госпоже Селезневой – на правах хозяйки «командирского» конца стола, она только что не называет ее деточкой. Как все чудесно.

А потом новые чудеса – над нами немыслимые звезды снежной россыпью, и…

– И не отходите от меня, – сказала она. – Не знаешь, чего больше опасаться – матгосов, котогым хочется посмотгеть на женщину. Или этого бгоненосца, Гузскую.

– Стою здесь, на балконе, охраняю вас, – поклялся я. – Хотя еще месяца полтора назад сказал бы, что это просто корма.

– Да-да, знаю, что балкон, у нас такой тоже есть… Слушайте, Алексей… э?..

– Юрьевич.

– Это вы нагошно, чтобы была буква «г». Хогошо, пусть Югьевич. Мне все снится ваш ангел, летящий в будущее спиной впегед. Не надо его гифмовать, он и так хогош. А вы сами куда летите, Алексей… Югьевич? Как это вас сюда занесло? Говогя высоким штилем, зачем вы живете на свете? Вот вы пишете ваши очегки в жугнал – а зачем?

Ну кто же удержится, глядя на россыпь корабельных огней, протягивающих к нам среди черноты дрожащие дорожки по воде. Кто же не станет загадочным и значительным.

– Я готовлюсь, – просто ответил я. – Пришел другой век, вы не заметили? Зато я заметил.

Она вдруг потянулась к моему рукаву – да, вот это ей было почему-то всерьез интересно.

– Ну-ка, ну-ка – и что в этом веке нового? На первый взгляд, все как и было.

– Да-да, седые бороды, разложенные вправо и влево по сюртукам. Ужасный Победоносцев. И другие заядлые консерваторы. Тоска, и безнадежность, и безвременье. Но моя работа в этой жизни – видеть, как все это уже уходит навсегда. Вот я и пишу – потому что учусь. Учусь говорить, замечать, видеть новое, и великолепное, звездное.

– Что, что, ну – что именно?

– То, чем я занимаюсь. Истории. Истории замечательных людей нашего с вами возраста. Хроники их замечательных дел. Что именно, вы говорите. Вот вам история некоего господина Фрезе, Петра Фрезе. Электрический свет – вот он, вы его видите. А электрическую повозку видеть не приходилось? На вашей улице?

– Вы шутите, господин Немоляев.

– Да какие ж шутки, эти «кукушки» уже четыре года как есть. Скорость до тридцати пяти верст в час, лошадь устанет за ним гнаться. Потому что каждая повозка сильнее девяти лошадей. Поднимает шестьдесят пудов.

– А что этот монсг делает на моей улице?

– Возит почту, госпожа Селезнева. Желтые такие тележки с огро-омным аккумулятором. А узнал я об этой истории, когда меня, начинающего тогда репортера, послали – как положено – на пожар. Пожар на петербургском почтамте. Тогда все четырнадцать штук этих «кукушек», или как их там, сгорели. Но ведь интереснее, что они были. И будут новые. А когда слышишь, что жизнь беспросветна и что Россия – ад, то это ведь смешно. А вот вам еще история… я не наскучил вам? Или давайте полюбуемся на этот горизонт?

– Давайте, давайте вашу истогию, гогизонтом я каждый день любуюсь…

– Хорошо, вот вам человек уж совсем нашего с вами возраста. Без седой бороды с бакенбардами на две стороны. И что он сделал: он отправился в Арктику. Спасать учителя. Помните, был такой барон Эдуард Толль? Так вот, наш герой, лейтенант или еще мичман с «Рюрика», он изучал гидрологию, вдобавок к китайскому языку, и клянчил у Толля – возьмите меня на север. Толль взял его, а потом ушел в другую экспедицию и пропал. И вот этот мичман решил отправиться на его поиски. Что интереснее всего, за ним пошли люди, ему дали средства на все предприятие…

– Но Толль погиб, я же помню…

– Но мы даже об этом не узнали бы в точности, если бы не экспедиция этого замечательного юноши. Такого по годам, повторю, как вы или я. Вы знаете, что такое зависть, госпожа Селезнева?

– Знаю. Напомните, как зовут вашего мичмана, котогый ушел на Север…

– У него слегка турецкая фамилия – Колчак. Александр Васильевич Колчак. Кстати, а ведь у вас есть шанс его скоро увидеть.

– На Севеге?

– Ха. Он в Порт-Артуре. Не может сидеть на месте. Он же морской офицер, вот и вернулся на флот. Мы с ним договорились о свидании на берегах азиатских морей. Могу его вам тогда представить. И вот вообразите – я говорил с ним, долго, потом писал о нем – и тут понял: сколько же их, таких. То есть нас. Первопроходцы, инженеры, молодые поэты и прозаики – это уж по моей части, я только с ними и говорю, вы не знаете их имен, но когда они ворвутся в мир – то все сразу. Можете представить, что кто-то будет сильнее Пушкина?