Мелодия - Джим Крейс

Наконец они опорожняли лучшую корзину – ту, в которой были торты и прочие сласти с клубникой, кремом и запахом спиртного, разноцветные, с выложенными украшениями в стиле современного искусства. Они вываливали ее содержимое, которое создавало мягкое одеяло из эклеров, штруделей и пирожных, пока из зарослей полакомиться человеческими роскошествами не выходили дикие свиньи всех разновидностей, не боявшиеся по субботам людей и повозок, которые сразу начинали принюхиваться, оценивая запахи трапезы. Хоник лаял, но бросаться на них не осмеливался.

Мальчики, а больше всех Альфред, радовались, что у них есть дубинки для самозащиты. Отец позволял Альфреду брать в эти субботние поездки его трость-колотушку. (То самое «более щадящее оружие», которое Бузи – готовый и сейчас почувствовать вход иглы в брюшину – так цепко держал в руке всего три ночи назад, спускаясь к бачкам.) Свиньи были непредсказуемыми и нахальными. Они не желали, чтобы к ним приближались, поэтому разумным было вооружиться. «Не отходите далеко от повозки», – наставлял их мистер Клайн, и они с радостью подчинялись, но не потому, что боялись кабанов. Перед ними стоял лес, которого они боялись: его звуков, его глубины, его влажных темных низин, порожденных ими историй, которые отступали туда к ночи.

Почти всегда к тому времени, когда Альфред и близнецы заканчивали выворачивать сласти, а всевозможные свиньи заканчивали их поедать, над ними сгущались сумерки. Когда свет отступал, а тело леса сгущалось и мрачнело, мальчики спешили назад к повозке, чтобы встать рядом с лошадьми в ожидании ночных животных, которых призывали запахи еды, но пугал свет. Приходили лань, дикая кошка и лиса, иногда барсук, еще ласки. Один раз они видели ковыляющие тени каких-то животных и решили, что это семейство медведей; видели они и силуэты крупных оленей.

Чего они боялись, но хотели увидеть больше всего (впрочем, так никогда и не увидели), так это дикарей, которые, как ходили разговоры, тайно обитали в лесу. Людей, которые не приручались, питались насекомыми, семенами и червями, а раз в неделю, когда повозка наконец уезжала, когда исчезали янтарные лучи ее фонарей, набрасывались на хлеб, бисквиты, торты, сласти. Как бы им хотелось хоть краем глаза увидеть также людей, которых мы любили и потеряли, бессмертных, живых трупов, существовавших там, усохших и уменьшившихся в размерах, легких, как газовая ткань, тех, кто – даже сейчас – вероятно, по ночам отдыхает в гамаках из паутины, спит вечным сном на лесных матрасах из листьев под пуховым одеялом тумана.

– Хоник их чует. Диббуки[10], големы, джинны, – поддразнивал ребят мистер Клайн, поднося фляжку ко рту. – Вот почему он лает и поджимает хвост. И вот почему я его никогда не отпускаю. Он загрызет там какого-нибудь обезьяньего мальчика. Словит полтергейста. Когда вернется, с его клыков будут капать призраки. Которых никто из нас не видел. И которые не имеют другого вкуса, кроме вкуса… – Он помолчал, снова поднял фляжку, а потом добавил с пугающей уверенностью человека, который лично пробовал призраков и ни в коем случае не хочет попробовать их еще раз: – Голубого сыра.

Когда Альфред в последний раз сопровождал Клайнов на кормежку зверей (прежде чем умолил родителей не отправлять его больше туда; он лучше будет играть гаммы, сказал он, хотя и сам кондитер уже решил, что «при сложившихся обстоятельствах» маленький Альфред соседей не должен присоединяться к его близнецам в будущем), темнота опустилась слишком неожиданно. Море наслало одеяло грозовых туч на ложе деревьев. В тот день трапезничающих набежало много, больше обычного. Словно зверям требовалось утешение хлебом и сластями, чтобы вынести дождь. Ворóны и вóроны спускались, чуть не касаясь друг друга матерчатыми крыльями; притрусили лисы, грациозные, как танцоры; несколько оставшихся кабанов были пугливы, они всегда не любили грозы. Пришла одна-единственная остроухая свинья. Явились два барсука. Одичавшие хорьки, беглецы. Дикие собаки. Разновидность крыс, обитающих в малонаселенных местах. Но все животные образовали одну кучу и по отдельности были едва различимы. Когда наступила темнота, они превратились в колышущуюся кучу-малу из шкур и костей. Мальчики слышали, как работают их челюсти, слышали их недовольное лопотание, нетерпеливое и озлобленное, страсть к корочке и сластям.

Мальчики вздохнули с облегчением, когда фляжка мистера Клайна наконец опустела и он решил, что пора возвращаться.

– Поспешите, – предупредил он. – А то оставлю ваши глупые головы здесь ночевать, посмотрим, что будет. Кого из вас они загрызут первым?

Альфред остановился, чтобы поднять и сунуть в карман оберег, грифею, откопанную минуту назад кабаньим рылом. Нам говорят, что такие вещи не обладают никакой магической силой. Окаменелость вещь инертная, как, например, трость. Но двенадцатилетний Альфред Бузи, почти юноша, думал иначе. В то мгновение, когда он почувствовал в своих пальцах эту окаменелость, он тут же признал ее могущество. Он не хотел показывать находку близнецам или делиться с ними. Талисман принадлежал ему одному. Талисман не допустит, чтобы с Альфредом что-то произошло, он сделает его сильным, что бы сейчас ни случилось.

Альфред почти дошел до повозки и стоял у задка, ждал своей очереди запрыгнуть внутрь, когда что-то – просто движение воздуха или, может, взмахи крыльев летучей мыши – словно коснулось его лица. Он провел пальцами по щеке, но то, что он смахнул, теперь, казалось, переместилось выше и потянуло его за волосы, сначала сбоку, потом сзади. Это могли быть кончики пальцев. Это мог сделать кто-то из других ребят, этакий вышедший из берегов задира с детской площадки. Но Гилад Клайн уже сидел в темноте освободившейся от выпечки повозки, его брат не отстал от него. Кто бы ни дергал Альфреда за волосы, это были не братья – что-то иное. Сработали все эти разговоры-дразнилки о джиннах, кадаврах и призраках, големах и неандертальцах, этот преобразователь всего необъяснимого в страх – он напрягся и приготовился к худшему. Смесь волнения и инстинкта, тогда юношеского инстинкта, а теперь уже давно утраченного – в панике и из страха перед словами мистера Клайна, говорившего, что их могут загрызть, из страха перед демонами, которые развлекались тут, перед чудовищами и мертвецами, которые пришли, чтобы забрать у него талисман, – все это заставило его нанести удар тростью-колотушкой по всем этим страхам, по чудовищам. Он промахнулся. Промахнулся три раза. Его щадящее оружие, казалось, рассекает что-то более плотное, чем воздух, и тем более существенное благодаря своей призрачности.

То был первый, но не единственный случай, когда он почувствовал, что его обволакивает подвижная, неустойчивая оболочка влажного воздуха. Он ощутил и чрезмерный запах – смесь земли, плесени, крахмала и – мистер Клайн не ошибся – пахучего сыра. Его мир никогда не был таким предательским или опасным. Он ударил еще раз, сделал четвертую попытку. Опять в пустоту. Близнецы теперь смеялись над ним. Старший из них, Сай, выпростал руку из повозки, чтобы затащить внутрь своего младшего несносного дружка. Он тоже спешил уехать отсюда. Как и лошади. Они тащили вперед, несмотря на натянутую узду, и напрягали деревянные тормозные колодки на колесах, хотели домой. Запахи леса пугали их, так же как и ночные бабочки. Густой зыбкий налет ночных бабочек атаковал уши и волосы всех, собаки, лошадей, Клайнов – не одного Альфреда. Ночь клевала их в голову. Близнецы потешались над ним: «Да это всего лишь маленькие бабочки, хлюпик». И Альфред еще раз рассек воздух отцовской тростью-колотушкой. Он не мог сказать, что это случайность. Его насилие теперь было решительным и целенаправленным. В первый раз, мальчишкой, уже почти подростком, он дал волю своей ярости и на мгновение стал ее рабом. Ему хотелось почувствовать на конце трости настоящую кровь и плоть. И он обрушил семейную трость на правую щеку Сая, крестил свое оружие кровью.