Под Золотыми воротами - Татьяна Луковская

Щуча уверенно вел разведанным путем, а поспешать следовало. Изрезанная оврагами равнина была пустынна, лес здесь то ли вырубили, то ли его и не было. Небо стремительно светлело, на востоке уже проглядывала полоска будущего восхода. Если бы не стелящийся над степью туман, отряд оказался бы как на ладони.

Солнце показало огненный бок, когда владимирцы нырнули в присмотренный для засады лог, поросший коряжистыми вербами. По дну полз бойкий ручеек. Стараясь не замочить сапог, дружинники расселись по его берегам в томительном ожидании. Туман рассеялся, и юркий отрок Богша полез на дерево, наблюдать за пробуждающимся посадом.

Серые домишки теснились за плетеным из лозы тыном. Эта «оборонительная» стена не достигала и плеча взрослого мужчины. Другой защиты ремесленного люда не было. Обычно жители при первой угрозе бежали за спасительные стены городни[44]. Задумка владимирцев была проста: выждать, когда на торг стечется как можно больше народа, спешно, пригибаясь, пробраться к тыну, перемахнуть через него со стороны крепости, отсекая возможность бегства в град, и пробиться к торговой площади.

Где-то в вышине над оврагом в пепельно-сером небе быстро летели клочья облаков, подгоняемые настырным ветром. Было что-то напряженно-нервное в этом рваном суетливом движении. Любим ждал, последнее время ему больше приходилось ждать, чем действовать.

Весенний торг — самый важный, город за долгую зиму подъел все припасы, и селяне с донских и вороножских вервей в преддверии лета спешили содрать втридорога за сбереженное жито[45]. Долгими морозными днями, маясь от безделья, местные умельцы смастерили множество затейливых вещиц — отраду для девок и баб. Онузцы хотели насладится зыбким миром, понимая, что это может быть их последний торг перед надвигающейся суздальской бедой.

А охотники все ждали. Наконец, по-кошачьи проворно Богша слетел с дерева и подбежал к воеводе:

— Торг шумит. Можно.

Любим поднял руку. Вои, крестясь, полезли наверх. Разделившись надвое, владимирцы, почти стелясь по земле, устремились к посаду. Военежич вел десный отряд, сильно заворачивая к Дону и отрезая путь к лодкам. Могута перехватывал выход к городским воротам.

Но, несмотря на предосторожности, их заметили раньше, чем удалось достигнуть тына. В посаде началась бестолковая суета. Уже не скрываясь владимирцы кинулись перескакивать через жерди забора. Завязался бой. Бабы с детишками бежали, укрыться в избы, большая группа горожан попыталась прорваться к граду. Но перепуганные вратари[46] затворили тяжелые створы ворот. Толпа оказалась в ловушке, прижатой к пряслу. Онузские вои старались прикрыть своих, отчаянно наскакивая на чужаков. Кровь пролилась. Любим этого не желал, но пробиться к желанным боярским детям не получалось.

— Не до смерти, обухом бейте! — срывая голос, кричал он своим.

Разорвав оборону и похватав три десятка девок, молодых баб и безусых отроков, тех, что были одеты понарядней, владимирцы начали отступать к броду. Онузские вои их преследовали, но выглядело это, как если бы свора собак пыталась задрать медведя-шатуна. На владимирцев кидались и обезумевшие женщины, старясь вырвать своих детей. Чужаки их отшвыривали и продолжали тащить заложников к реке. Визги и отчаянные крики стояли над Доном.

Среди тех, кто наскакивал на владимирцев, Любим приметил и Горяя. Тот, широко размахивая мечом, вдохновлял поредевшие ряды онузвких воев.

— В плечо! — скомандовал владимирский воевода, и между заложниками и онузцами выросла стена из щитов и ощетинившихся мечей.

— Ярополка выдайте, тогда ваших вернем, — крикнул Любим, скрестив взгляд с налитыми яростью глазами Горяя.

— А это видел, — показал ему кукиш онузский боярин.

Любим криво усмехнулся: «Хороша парочка — курица да петушок».

— Отходим! — гаркнул он.

Вороножцы ушли бродом, волоча живую добычу и оставляя за собой растревоженный город.

Первой на левом берегу Любим приметил Марьяшу. Стоя рядом со своим охранником Мирошкой, она широко распахнутыми глазами взирала на испуганных и рыдающих подружек, подгоняемых владимирскими воями.

— Марья, и Марья здесь! — заохали девицы, увидев ее.

Она кинулась к подругам, рыдая и обнимая их как сестер.

Пленников повели к загону. Марьяшка пошла с ними.

— Куда?! — выхватил ее из толпы Любим. — В шатер ступай.

— Ненавижу!!! Ненавижу! — с яростью бросила она ему в лицо. — Это все ты! Горе нам принес! Добреньким прикидываешься, а сам волк, и улыбка у тебя — оскал волчий! Нас освободят, всем вам горло перережут! Слышишь?!

Не обращая внимание на проклятья, Любим потащил Марьяшку к шатру.

— Пусти, я с подругами хочу! — вырывалась она, извиваясь всем телом и норовя пнуть его ногой.

— Уймись, — хмуро одернул беснующуюся Военежич.

Но Марьяшка продолжала брыкаться, правда уже молча. Любим легонько швырнул ее в шатер.

— Нас освободят, — упрямо твердила она.

— Женишок твой дурной? — усмехнулся Любим.

— Да хоть бы и он, — отвернулась Марья.

— Мне нужен лишь Ярополк.

— Нет, ты не волк, ты пес, — девушка резко развернулась, смело глядя на обидчика, — лижешь руки своему хозяину. Он приказал, и ты баб и детишек в полон кинулся брать, о христианском милосердии позабыл. А Ярополк чист, он сокол гордый, он вам, собакам, не чета.

— Здесь сиди, — рявкнул Любим и вышел вон.

Первым делом воевода с десятниками навестил пленников. Те испуганно жались по стеночкам, утирая слезы.

— Бояться вам нечего, — громко проронил Любим, — обиды вам чинить не станем, кормить будем досыта, коли нужно чего, весточку за реку отправим. Захотят — принесут. И жить вы здесь станете, пока мне князя беглого не выдадут.

— А коли не выдадут? — робко подала голос одна из девиц.

— А коли не выдадут, к светлому князю Всеволоду во Владимир вас отвезу, пусть сам решает, что с вами делать. Яков, — окликнул он одного из десятников, — прознайте чьи.

Основательный Яков, стал медленно обходить полонян. Глядя в заплаканные очи пленниц, Любим и сам себе казался волком, во всем соглашаясь с «рязанской курицей».

Все пойманные девки, бабы и отроки оказались из знатных семейств, наметанный глаз не подвел, лишь одна высокая грудастая девица, в яркой поневе с рядами янтаря на шее, была всего лишь дочерью гончара.

— Может отпустить, девка простая? Какой с нее прок? — робко предложил сердобольный Могута.