Под Золотыми воротами - Татьяна Луковская

— Куда ж они без коней-то уберутся, наших лошадок полезли бы отнимать. Неразумная, бедовая ты моя, — отец все гладил и гладил дочь по золотистым волосам.

— Матушка как?

— Спокойна, думает, я тебя от греха подальше к Федосье отправил. Не обижали тебя здесь? — заглянул Тимофей в глаза дочери.

— Обижали, — выпалила она, бросая дерзкий взгляд на Любима.

Любим почувствовал, что краснеет как юнец: «Да ведь не дошло ж, да может я бы и не стал… А я ей даже обуваться помогал, а она отцу сразу жаловаться».

Посадник напрягся, тоже окатив чужака недобрым взглядом.

— Обижали, этот вот курицей меня рязанской обзывал, — выпалила Марьяшка.

— Курица ты и есть, — не удержался Любим, с облегчением выдыхая.

— Больше ничего? — выдохнул и Тимофей.

— Да разве мало? Где это видано, чтобы боярскую дочь, посадникову, курицей кликали, а я ему еще кашу варила, старалась, а этот! — она опять зыркнула на Любима, пылая щеками, как и он.

— Не особо старайся, — к самому уху дочери наклонился отец, но Любим все ж смог услышать, — а то не заметишь, как от старания обрюхатит.

— Вот еще, — фыркнула Марьяшка.

— Про князя Ярополка правда? — кашлянул отец, пряча собой дочь от Военежича.

— Какая правда? — услышал Любим искреннее удивление.

— Что полюбовник твой?

— Врет!!! Врет! Не верь ему! — с шумом запротестовала Марьяшка.

«Вот ведь, курица, так-то искусно врать научилась».

— Ладно, даст Бог, потом разберемся. Здесь пока остаешься, не хочет воевода тебя отпустить.

Любим услышал тяжелый вздох девушки.

— Ты же меня вызволишь, правда? — зашептала она. — Я домой хочу.

— Вызволю, Ярополка ему сумею добыть, так отпустит.

— Нет! — взвилась Марьяша. — Не делай того, не нужно! Я выдержу и неволю, и боль, и позор, я сумею, — быстро зашептала она, — доля моя такая, сама выбрала. Не выдавай, они убьют его! — Марья вцепилась в руку отца.

«А говорила, что не полюбовница, — зло сжал челюсти Любим, — вот и всплыло!»

— Князья друг дружку не убивают, нету у них обычая такого, — попытался успокоить дочь Тимофей, — окаянными прослыть не хотят.

— Ну так в порубе сгноят, то еще хуже — медленно без света Божьего помирать. Не делай этого, он к нам гостем пришел, нам доверился! — в голосе Марьяши звучала отчаянная мольба.

— Да я за тебя десятками таких князей готов сдавать, — вырвал руку из ее цепких объятий Тимофей, — и не жаль мне их, а тебя, дурочку влюбленную, я жалею, и себя виню, что не уберег, не доглядел, — старик задыхался от волнения. — Прости меня, — вдруг попросил он у дочери прощение.

— Что ты?! Что ты?! То я виновата, — оба зарыдали.

— Ладно, прощайтесь! — прикрикнул на них Любим, время поджимало, надо быстрее избавиться от посадника.

Марья уходила медленно, беспрестанно оглядываясь, старик побитым псом смотрел ей вслед.

— Я тут постелить теплое принес, одежу кое-какую, сапожки и припасов, чтоб не голодала, — опомнился Тимофей, — Верша, тащи сюда, — обратился он к отроку, все это время сидевшему тихо в лодке.

Мальчишка кинулся вытаскивать мешки, передавая их Могуте, на Любима он бросал неласковый взгляд волчонка.

— Слово дай, что дочь мою не обидишь, — грозно обратился посадник к владимирскому воеводе, сразу преображаясь в хозяина.

— Она у тебя сама кого хочешь обидит, — скривился в усмешке Любим, — ладно, обещаю, не обижу я девки твоей. Но ежели Ярополка не приведешь, с собой во Владимир-град заберу, не забывай об том.

Спешно шагая про меж костров, Любим на ходу рылся в мешке, что-то выискивая.

— Второй дай, — протянул он руку Могуте, — да где ж они?

— Чего, Любим Военежич, ищешь, — удивился десятник.

— Сапоги он ей передал, найти не могу, — Любим закопошился во втором мешке.

— Так вот они, я их под мышкой несу, — показал Могута сапожки мягкого сафьяна, с вышивкой по краю.

— Сюда дай, — вырвал Любим.

«Припрячу пока, пусть в лаптях походит, как научится без меня обмотки наматывать, тогда отдам», — пальцы еще жгло от воспоминаний о мягких пяточках.

Марьяша сидела у шатра на попоне Военежича, с грустью глядя в строну Онузы.

— Вот, отец передал, — Любим кинул ей под ноги мешки, — спать ступай, нечего здесь рассиживаться. Кашу она для меня старалась варить, — вспомнив, передразнил он, — песок до сих пор на зубах скрепит.

Он ждал, что Марья вступит в перебранку, но девушка молча собрала свое добро и, войдя в шатер, задернула полог. Стало как-то тоскливо. Любим подошел и громко шепнул в щель:

— Да не собирался я тебя лапать, так, пошутил, за кашу хотел припугнуть, чтоб в другой раз неповадно было.

— Как же, не собирался, — приоткрыла полог Марья, — чуть слюной свиту не закапал.

— Больно-то ты мне нужна, курица малолетняя, — как можно презрительней хмыкнул Любим, и тут же заметил расстроенный взгляд. «Вот и пойми их, девок этих, пристаешь — плохо, не пристаешь — еще хуже». — Ну, если захочешь, так я всегда слюбиться готов, — поспешил он добавить.

— Дурень, — Марья со злостью задернула полог перед самым носом незадачливого ухажера.

Сплюнув, Любим отправился собирать дружину.

В черной безлунной ночи вороножцы бесшумно крались вдоль донского берега. Лишь легкий шорох камыша выдавал присутствие большого отряда. Любим был возбужден и деловит, все угрызения совести, раздумья отступили сейчас куда-то далеко в тень, уступая место решимости. Надо просто четко и быстро сделать задуманное.

Плоты спустили так же тихо. Часть воев в полном вооружении Любим отправил переправляться вместе с доспехами и оружием, если на том берегу все же ждет засада, эти ратные должны были, первыми выскочив на берег, задержать врага, пока нагие вои будут хватать оружие и натягивать броню.

Военежич, дабы показать пример, первым разделся и погрузился в еще сильно студеную воду. Казалось, в тело воткнулись сотни невидимых игл. Майское солнце успело за день прогреть лишь тонкий верхний пласт. Любим быстро заработал руками, стараясь согреться. Взмах, еще взмах, еще… Постепенно, зарождаясь в груди, мягкое тепло стало разливаться по венам, дыхание выровнялось. Рядом, фыркая как большой пес, разрезал воду Могута. А в лесу опять надрывались соловушки, им не было дела до человеческой возни.

Правый берег оказался пуст. Растирая кожу и отряхиваясь, вои спешили натянуть сухую одежду. Перед отплытием каждому велено было запомнить, где и под чьим приглядом на плоту он разместил свои пожитки, поэтому облачались и вооружались хоть и наощупь, но довольно споро.