Кащеева наука - Юлия Рудышина

— Я драки боялся, — честно признался вдруг Кузьма и виновато на меня глянул, — ты, Аленка, не сердись, что я как лешак дикий себя повел. Тут как бывает — в одной избе двум домовым не жить…

— А у нас не одна изба, вона их сколько… — широко улыбнулся рыжий и распахнул перед нами дверь в клеть, которая с этих пор моим домом станет.

Я и охнула — просторная, светлая, с широкими окошками в две стены, с ткаными половичками яркими да сундуками расписными, с широкими лавками у стен. В такой горнице боярской и княжна могла бы жить.

— Проходи, не стой на пороге. — Федюнька первым протопал вперед. — У нас бояре да царские сынки научаются волшбе да чарам, негоже их в черной избе селить, вот и построили такие хоромины.

Я зашла, котомку свою к груди прижимая, трепетно было, боязно, словно во сне очутилась. А на столе вмиг молоко в кувшине оказалось — еще теплое, с пенкой, нашлись тут и каравай маковый, и пироги — рыбный и ягодный, и каша на меду. Я и не думала, что так голодна, пока все это не увидала. Котомку на лавку положила и, прежде чем самой за стол сесть, Кузьме да Федюньке молока отлила, пирога отломила.

— Понятливая девка твоя, уживемся, — довольно сказал местный домовик и улыбнулся широко, отчего еще больше на кота стал похож.

Хорошо здесь, уютно — травы сухие к подволоке привязаны. Мелисса, мята, полынь — горьковатый запах, но приятный. Видать, нечисть шалит, вот и метелки трав сухих тут оберегами и развешены. Я сначала не заметила, а над окошками тоже веночки — ромашка, горицвет, одолень-трава, крапива, веточки ивы, осины, березовые сухие сережки, и кажется — никогда с запахом этим травяным лето не закончится, даже зимою снежной будет пахнуть здесь лесом да лугом. Хорошо, что мой капризный домовик злиться перестал — я с радостью смотрела, как они с рыжим Федюнькой уплетают пирог, обсуждая привычные им заботы да хлопоты.

— Навьи тут не ходють? — серьезно вопрошал Кузьма, попивая молоко. — У нас всяко бывало — на мельнице, поди, жили… места там гиблые были, погост недалече.

— Того года упырь явился неупокоенный — кажуть, ученики черных колдунов постарались. У них занятия были, а двери на проклятый погост, куда их водють мертвяков воскрешать, кто-то приоткрытыми оставил. Так вот… Приполз с кладовища этот мертвяк, переполошил мне чародеек да травниц — они-то с Навью дел не имеют! Но быстро угомонили умертвие, и часу не прошло. У нас тут сильный колдун один имеется — вот он за такими вещами следкует. Кащеем Бессмертным его кличуть…

Тут Федюнька ко мне повернулся.

— Это он у меня наставником будет? — догадалась я. Как подумаю, что с Навью теперь постоянно соприкасаться придется, так и тошно становится, даже горница эта светлая не в радость.

— Ты, девка, не боись, он хоть и колдун, а все ж справедливый, иначе Василиса его бы не покликала сюда. Она, знать, обо всех печется, всех бережет. Она волшебство сохранить хочет, а что не только светлое оно, про то знаешь? То-то же, ведьмарки да чаровники темные тоже нужны миру явьему. Тьма да свет — вместе быть должно им, иначе беды великие в мир людей придут… Но ты про то все узнаешь еще, а пока отдыхай, отдыхай, красава… Завтра тяжкий день.

Под тихое бормотанье домовиков я и заснула. И впервые за долгое время мне омуты черные да дочки водяного не снились. Впервые спокойно я спала, как в детстве.

В опочивальню свою, что в горнице была расположена, я все едино с опаской заходила, хоть Федюнька, домовик местный, мне и показал хоромины — слишком все вокруг было красиво да богато. Из широких окон сосновый бор на холме виднелся — просторно, вольготно, любила я и прежде на лес смотреть, на поляны дикотравные. Чую, хорошо будет здесь жить. А сундуков сколько стоит, ларей — у меня и пожитков-то нет столько.

— Еще бы не хорошо, я как порядок наведу-то, то добре все будет… — послышался скрипучий голосок из-за столба резного, который высился посреди комнаты, изукрашенный росписью аляповатой. И тут же мой домовой вышел на свет белый. — Хозяйка, ты не забудь, этого дня тебе идти в тот терем, где Василиса собирает всех отроков, — будут наставники ваши там…

— А женка твоя где? — Я про наставников своих и думать боялась. Ну кто хороший может обучать черному чародейству? Колдовство, волхвование да заклинание умерших — вот куда меня Василиса после испытания Навью отправила. Говорила, мол, тот, кто смог царство мертвых пройти да живым вернуться, тому прямая дороженька к Кащею Бессмертному да Марье Моревне…

— К болоту пошла она, там у ней сестрица живет, не терпелось повидаться, — махнул рукой домовой куда-то в сторону. — Тебе хорошее дали место… тут под нами кладовая, чуть подале — людская. Голодной не будешь. Гарная одрина, гарная…

И улыбнулся хитро, поглядывая на узорчатый потолок — на синем фоне там цветы распускались, птицы белые летали. Вьюн обвивал окошки, да сухие метелки трав шелестели возле распахнутых настежь створок…

Я Кузьме пальцем-то погрозилась — неча, мол, и думать таскать еду.

— Иди подыши воздухом-то. — Домовой мне на плечи шаль накинул — легкую, пуховую, но я ее сняла, назад в сундук отправила, тепло еще, упарилась бы я в шали-то. Кузьма ее нашел среди той одежи, что отрокам выделялась, — заботилась Василиса, видать, о тех, кто в школу ее поступал. Много сорочек там, рубах красивых было — все из выбеленного льна, с узорами, алой нитью вьющимися, были в сундуке и поневы, и верхние рубахи, и запоны, которые чуть короче рубах да по бокам не сшиты, были там и пояса узорчатые — из тканей дивных, каменьями украшенные. Румяна, белила, краска для ресниц лежали в ларце невеликом — на это все я смотрела, нахмурясь. Не любила и не умела я всем этим пользоваться. Спрятала на дно сундука… Порадовал плащ шерстяной, темно-синего колеру, в таком и непогода не страшна. Тулупчик лисий тоже приглянулся — у меня таких мехов отродясь не бывало.

Верхнюю рубаху я выбрала беленую, присобранную у ворота и обшитую алой каймой, потому как простая она, без золотых узоров, без каменьев самоцветных. Носить ее нужно было с поясом — и отыскался среди подарков Василисы обычный алый поясок, тонкий, узенький.

Из окошка я увидела боярыню в дивной рубахе и поневе на шнуре, запона у боярыни была чуть покороче рубахи, а навершник — туника с коротким рукавом — золотой вышивкой сверкал и искрился. Павой плыла под яблоньками дева эта — лицо белое, румяное, брови широкие, вразлет — соболиные. Коса — что кулак мужицкий, толстая, жемчужной нитью перевита, косник серебрится вышивкой и камушками сверкает. По всему видать, благородных кровей…

К ней давешний знакомец подошел — Иван, который царским сыном назвался. Улыбчивый, златокудрый, в камзоле алом да сапогах высоких, казался он павлином, птицей заморскою, что окрасом дивным взор ласкает. Одно загляденье…

Да только загляденье это не про меня. Вот этой паве разрумяненной как раз такой жених и подходит — и по всему видать, нравится ей Иван. Глядит боярыня на него ласково, улыбается, но неприятное лицо у нее, с хитрецой лисьей.

Отвернулась я резко от окошка, отчего-то тоскливо стало. Решила прогуляться. И хотя сапожки алые в сундуке были, я, не глянув на них, в привычных онучах пошла — не боярыня, нечего тень на плетень наводить.