Закат Западного мира. Очерки морфологии мировой истории. Том 1 - Освальд Шпенглер

он желает не слишком нарушать права других. Согласно жреческому праву, с овладением чужими странами к городу Риму переходит целый сонм религиозных обязанностей, которые связаны с данной областью и с данным божеством, – таково логическое следствие аддитивного античного ощущения бога. То, что признание божества вовсе не равнозначно признанию форм его культа, доказывает случай Великой Матери из Пессинунта, которая была принята в Риме во 2-ю Пуническую войну на основании одного высказывания Сивиллы, между тем как ее имеющий в высшей степени неантичную окраску культ (практиковавшийся приехавшими вместе с ней с ее родины жрецами) находился под строгим полицейским запретом, и наказание за вступление в жрецы грозило не только римским гражданам, но даже их рабам. Принятием богини античному мироощущению было воздано должное, однако личное отправление ее культа, подозрительного для римлян, нанесло бы этому мироощущению урон. Решающим в таких случаях оказывается поведение сената, между тем как народ, при постоянно возраставшей примеси восточных народностей, находил в таких культах вкус, и римская армия императорского времени по причине своей комплектации сделалась даже одним из главных носителей магического мироощущения.

Исходя из этого культ обожествленных людей становится необходимым элементом в пределах этого мира религиозных форм. Однако следует проводить резкую границу между античными и поверхностно похожими на них явлениями на Востоке. Римский культ императора, т. е. почитание гения живущего принцепса, а также почитание его умерших предшественников как divi [божественные (лат.)], до сих пор путали с церемониальным почитанием правителя в переднеазиатских империях, в первую очередь в Персии[368], а еще больше – с поздним, имевшим в виду нечто совершенно иное обожествлением халифов, что получило полное развитие уже при Диоклетиане и Константине. На самом деле речь здесь идет о весьма различных вещах. Пускай даже на Востоке срастание этих символических форм трех культур достигло высокой степени, в Риме античный тип претворялся в жизнь недвусмысленно и в чистом виде. Уже к некоторым грекам, таким как Софокл и Лисандр, но прежде всего к Александру, обращались как к богам не одни только льстецы, но и сам народ воспринимал их в таком качестве, причем во вполне определенном смысле. От божественности вещи, рощи, источника, наконец, статуи, изображающей бога, – лишь один шаг до божественности выдающегося человека, который становится вначале героем, а затем богом. Как в одном, так и в другом почитали совершенный образ, в котором осуществилась мировая субстанция, сама по себе небожественная. Ступенью, ведшей к этому, был консул в день своего триумфа. Он облачался здесь в доспехи капитолийского Юпитера, а в более древние времена его лицо и руки красились в красный цвет, чтобы усилить сходство с терракотовой статуей бога, питеп которого воплощался в него в этот момент.

10

За несколько первых поколений императорской эпохи античный политеизм растворяется в магическом монотеизме, притом что во многих случаях во внешней, культовой или мифической форме ничего не меняется[369]. Появилась новая душа, и она иначе переживала отжившие формы. Имена продолжали существовать, однако они подразумевали иные numina.

Все «позднеантичные» культы, культ Исиды и Кибелы, Митры, Солнца и Сераписа, уже не относятся к привязанным к месту, скульптурно воспринимаемым существам. На Акрополе, при входе на него, некогда почитался Гермес Пропилейный. В считаных шагах от него находилось культовое место Гермеса, супруга Аглавры; впоследствии здесь был возведен Эрехтейон. На южной вершине Капитолия, совсем рядом со святилищем Юпитера Феретрия, в котором вместо статуи находился священный камень (silex), было святилище Юпитера Лучшего Высочайшего (Optimus Maximus), и когда Август возводил для этого последнего громадный храм, ему пришлось принять все меры к тому, чтобы сберечь место, с которым был связан питеп первого. Однако в раннехристианское время Юпитера Долихена и Непобедимое Солнце можно было почитать повсюду, где «двое или трое собирались в их имя»{175}, и все эти божества все больше и больше воспринимались как один-единственный питеп, вот только всякий приверженец отдельного культа был убежден, что знает этот питеп под его истинным образом. В этом смысле говорилось о «миллионноименной Исиде». До сих пор имена были обозначениями столь же многих, различных телесно и по местоположению богов, теперь же все они являются титулами одного Бога, которого всякий и подразумевает.

Этот магический монотеизм проявляется во всех религиозных порождениях, наполняющих империю с Востока: в александрийской Исиде, в предпочитавшемся Аврелианом боге Солнца (Ваале из Пальмиры), во взятом Диоклетианом под защиту Митре, персидский образ которого подвергся в Сирии полной переработке, в почитавшейся Септимием Севером Баалат из Карфагена (Танит, Dea caelestis), которые уже больше не умножали на античный манер число конкретных богов, но, напротив, вбирали их в себя способом, который все больше и больше уклонялся от образного изображения. Вот алхимия вместо статики. Этому же соответствует то, что взамен изображения на первый план выходят определенные символы: бык, агнец, рыба, треугольник, крест. «In hoc signo vinces» [С этим знамением победишь (лат.)]{176} – это звучит уже вовсе не по-античному. Здесь подготовляется уход от искусства, изображающего человека, который привел позднее к запрету изображений в исламе и Византии.

Вплоть до Траяна, когда последнее дуновение аполлонического мироощущения уже давно замерло на греческой почве, римский государственный культ располагал мощью, необходимой для того, чтобы сохранять евклидовскую тенденцию продолжающегося преумножения мира богов. Божества покоренных стран и народов получают в Риме признанные культовые места, жречество и ритуал, между тем как сами они в качестве четко ограниченных индивидуумов становятся рядом с богами прошлых времен. Теперь же магический дух одерживает победу также и здесь, несмотря на достойное уважения сопротивление, местопребыванием которого оказывается небольшое число древнейших патрицианских родов[370]. Образы богов исчезают из сознания как таковые, как тела, чтобы освободить место трансцендентному ощущению Бога, которое более не основывается на непосредственном свидетельстве чувств, и обычаи, праздники и легенды сливаются друг с другом. Когда в 217 г. Каракалла упразднил сакрально-правовое различие между римскими и чужими божествами, что фактически сделало Исиду первым божеством Рима[371], охватывающим в себе все более древние женские numina, а тем самым – опаснейшим врагом христианства, навлекшим на себя смертельную ненависть Отцов Церкви, Рим стал частью Востока, религиозной провинцией Сирии. Баалы из Долихи, Петры, Пальмиры, Эмесы начали тогда сливаться воедино в монотеизм Солнца, которое позднее, как божество империи, одолел Константин – в лице почитавшего его Лициния. Об античном или же магическом речи больше нет (христианство могло даже выражать по отношению к греческим божествам своего рода безобидную симпатию), но о том, какая из магических религий придаст миру античной